Театр на Арбатской площади
Шрифт:
— А балет — это чего? — спросила Санька.
Степан Акимыч объяснил. Санька помолчала, подумала, хмыкнув, спросила:
— Танцуют… гм! А хороводы водят?
— Бывают и хороводы. Однако же дело не в том. Балет…
Санька перебила Степана Акимыча:
— Хороводы — это я люблю! На праздниках у нас всегда хороводы… Соберемся на лугу за околицей, сперва песни поем, а там и хороводы начнем свивать.
Но знаменитый балет Дидло «Зефир и Флора», в котором танцевал Дюпор, кумир тогдашней театральной публики Петербурга
Нет, не до балета ей было. Какой там балет, когда впереди потемки, ни зги не видно… Вот коли начнет работать служанкой или еще кем, тогда дело иное.
Глава третья
В которой Сенька нанялась в услужение к французской актерке мамзель Розине
Анюта все устроила. Не прошло и двух дней, как она влетела в каморку своего дедушки и, по своей привычке, уже с порога пошла сыпать горошком:
— Санечка, душечка моя! Уж не знаю… может, ты и раздумала? Моя мамзель Луиза говорила с мамзель Розиной… Только ты не думай, что мы с дедушкой тебя гоним. Живи, пока живется. Правда, дедушка?
Степан Акимыч закивал:
— Живи, сударушка, живи. Знаешь ведь, радехонек тебе. А может, и правда передумаешь, не пойдешь в услужение?
Но Санька не захотела передумывать: нет, уж коли решила, пусть так оно и будет! А работа ей не внове, с малых лет приучена.
— Ишь как у меня складно да ладно, — продолжал уговаривать ее Степан Акимыч. — И бельишко мое в чистоте, и в каморке порядок. Ведь Анюточке… прости, мой ангельчик, опять обмолвился — никак не может мой язык сие чужеземное имя выговорить… Ведь ей все недосуг.
Санька и сама знала, что жизнь у дедушки стала поурядливее с той поры, как она поселилась у него. Но знала она и другое: дедушка без гроша сидит — и так крутится, и эдак крутится. Себя-то ему трудно прокормить, а тут еще и она… Надо и совесть иметь, нельзя на чужом горбу ездить…
— А вы, дедушка, не сомневайтесь, приходить буду, помогать стану… До самой смерти не забуду доброты вашей! — И Санька низко-низко, в пояс, поклонилась Степану Акимычу.
В тот же день Анюта повела ее наниматься в услужение к французской актерке мамзель Розине. Довела ее до того самого флигелечка, в котором жила актерка, научила, в какую дверь стучать и чего говорить, и простилась, напоследок помахав ручкой.
Санька проводила ее глазами, вздохнула: славно быть такой пташкой — с ветки на ветку перепархивать, щебетать, веселиться и ни о чем не думать… Что поделаешь, не у всех такой нрав. Она, Санька, так не может.
Она постояла возле крыльца, собираясь с духом. Ох, и боязно! Сердце то бухает в груди, а то вдруг замирает… Может, повернуть обратно? Дедушка Акимыч не прогонит, обрадуется: «Сударушка, ты ли?»
Однако превозмогла себя, не ушла. Огляделась. Домишко так себе, неказистый
Наконец решившись, Санька вошла в калитку и легонько стукнула в ту боковую дверь, на которую ей указала Анюта.
Услыхала в ответ:
— Входи, коли пришла…
Споткнувшись о пустое ведро, вошла в темные сени, потом шагнула в полуотворенную дверь и тотчас увидела бабу — здоровенную и краснощекую, поперек себя шире.
Баба спросила басовитым голосом:
— Отколь явилася?
Санька ответила.
Баба, с пристрастием оглядев ее с ног до головы, промолвила:
— Ишь ты, пригожая…
Помолчав, спросила:
— Не беглая?
— Батюшка вольный, от себя огороды держит.
Баба опять помолчала. Потом давай дальше пытать:
— Дома-то почему не живется?
— Мачеха, потому и не живется, — с неохотой объяснила Санька.
Толстуха обтерла руки о подол сарафана, поправила на голове повойник и сказала:
— Ладно, пойду доложу моей-то… Поди, уже проснулась.
Санька удивилась: как же не проснуться-то? Время ведь за полдень. Неужто до сей поры спит?
Через минуту толстуха воротилась. Сказала басом:
— Евдокией меня зови. Кухарка у мамзели. Иди, ждет… Следом за Евдокией Санька прошла в комнаты. Озиралась по пути, во все стороны вертела головой: ничего себе, богато живет мамзель! И зеркало большое на стене, и всякие картины понавешаны. А стульчики крыты голубым атласом. Загляденье, на такие и сесть боязно.
В спальной комнате возле незастеленной кровати — видно, только-только пробудилась — в низком креслице сидела мамзель Розина. Заспанная, неприбранная, в розовом капоте, весьма грязном на вид, в кружевном чепце с розовыми бантами.
Увидев Саньку, залопотала что-то непонятное. Потом, коверкая русские слова, спросила, как звать ее.
Санька назвалась.
— Санья? — чуть нараспев переспросила она. — Очень хороший имя! — И еще несколько раз повторила, будто затверживая: — Санья, Санья, Санья…
«Господи! — подумала Санька. — Сроду никто меня так не величал! Санья… Что тут хорошего?»
— Как будем, Евдокия? — советуясь с кухаркой, спросила ее будущая хозяйка.
— Да ничего девка. Пригожая больно.
— Как? Соттеп!?
— Говорю, красивая. По-вашему — шарман, что ли?
Мамзель Розина кивнула и улыбнулась Саньке.
— Но сие еще не страшно ведь?
— Ну, коли работать будет…
Тут Санька поняла, что ежели желает здесь остаться, должна постоять за себя. А ей не то чтобы хотелось остаться, но надо же. И мамзель вроде бы ничего себе. Чуть прищуривая глаза и улыбаясь, отчего на щеках ее заиграли ямочки, сказала:
— Я работать могу. Все, чего надо, сделаю. И полы вымою, и дров нарублю, постирать — постираю… Все могу! Не лыком шита, не жантильная…