Театр Сулержицкого: Этика. Эстетика. Режиссура
Шрифт:
Все целуются, все поздравляют друг друга. Тэкльтон возвращается из церкви, где он напрасно ожидал невесту. Достает из кармана обручальное кольцо, передает его няньке Тилли с просьбой бросить «это» в огонь. Та с удовольствием выполняет поручение. Отвергнутый фабрикант удаляется. Через минуту входит его слуга, с подарками от хозяина. Во-первых, передает от него свадебный пирог — не пропадать же оплаченному заказу! Во-вторых, пестрые игрушки для Крошки. Слугу сменяет сам злодей: «Друзья… У меня дома пусто и жутко… У меня нет даже сверчка на печи, я их всех распугал. Окажите мне милость, примите меня в ваше веселое общество!» Общее «Ура!». Общие танцы под звуки арфы, на которой играет Берта. Свадебный торт ждет застолья. Крошка мирно спит в плетеной колыбельке. Чайник, вероятно, мечтает о встрече с тортом, закипая в очаге. Пляски парами: красавец Эдуард ведет красотку Мэй, общий восторг вызывает пара: нянька Тилли и Тэкльтон. Оба, как игрушки, которые дергают за веревочки, оба — острые углы, только Тилли прелестно нелепа, Тэкльтон респектабелен и в этой пляске, с непривычной улыбкой на темном лице. Калеб любуется общим весельем возле Берты, слепого ангела, играющего на арфе.
Свет меркнет, чайник кипит, сверчок стрекочет-поет в унисон чайнику. Пожилой джентльмен в старомодном фраке, которые носили в диккенсовские времена и которые снова модны во времена Мировой войны, тихо появляется у очага: «… Все растаяли в воздухе, и я один. Сверчок поет на печи, на полу лежит сломанная игрушка… А остальное исчезло…»
«Сегодня пришла за кулисы после 2-го акта „Сверчка“ артистка Никулина, уже старуха.
— Хочу чаю.
И села пить чай.
Ни слова о первом и втором акте.
Пришла после третьего.
— Очень мило поставлено. Студия — это затея Станиславского? У вас, говорят, плачут.
Пришла после четвертого.
Плачет. Прижимает руки к груди. Смотрит добрыми глазами. Всем пожимает руки, благодарит.
— Как чудесно, как хорошо вы играете. Приду, приду еще.
И не было генеральши.
И не было снисходительного постава головы.
Была добрая, растроганная старушка»
Надежда Алексеевна Никулина — славная представительница «школы Островского», который написал для нее ряд ролей. Сначала девочек-подростков (Верочка в «Шутниках»), затем Реневу в «Светит, да не греет» и т. д. Прожившая долгую жизнь (1845–1923), она пережила все катаклизмы родного города — Москвы, родного Малого театра. В 20-х годах ее собрались выселить из собственного дома, особнячка в центре Москвы. Сохранилась резолюция Ленина: «Оставьте ее в покое». Осталась в покое и пожизненно в труппе Малого театра.
В «Сверчке» действительно воплотилась мечта о некоем театральном братстве, подобном духовному ордену. «Русские тамплиеры» образуют некое полутайное братство позднее, когда на Соловках и на Беломорканале массово перевоспитывались православные священники, всевозможные сектанты, толстовцы, теософы, тамплиеры и т. д. «Духовный орден» Станиславского — Сулержицкого подразумевал общность веры в собственные возможности, открытие этих возможностей каждому в себе и в другом, кто называется сотрудником Первой студии. И единство эстетики-этики сценической, студийной и повседневной, человеческой. «Сверчок» создавал такую полноту мечтаемой гармонии, что на сцене и в зале действительно всех охватывало то, что издавна названо — катарсис. Очищение-сострадание. Не трагедийное сострадание, но светлое, обновляющее. Не гибель надежды, но звезда-надежда.
Первые исполнители имели дублеров. Им просто присылали роль с приказом — выучить за неделю. И в Художественном театре дублерство почиталось первостепенным делом; в студии же утверждалось почти как ритуал. «Запасной» либо присутствовал на репетициях первого состава, либо вводился режиссером и всеми сотоварищами. Никогда ему не предлагалось копировать первообраз. Джон — Николай Колин может быть более схож с русским ямщиком, а не с возчиком английских дорог. В первых спектаклях Джона играл Болеславский, но он был призван на военную службу, и в спектакль вошел Хмара. Играл в очередь с Колиным.
Успенская никому не уступает свою Тилли. Она играет ее всегда, везде, даже будет играть в Америке, когда, получив огромное наследство, сможет вообще не играть. В Штатах доживала свой долгий век приютская сирота Тилли Слоубой, совершенно по-диккенсовски. Словно к ней, а не к красотке Мэй приехал кто-то добрый, богатый, щедрый, как сама фея-Сверчок.
Репортеры 1914 года единодушны в восторгах; большая пресса спектакль оценивает по большому счету. Исследуются соотношения театра и студии, традиций русского театра, поисков европейских театров и учения Станиславского, которое должно стать законченной театральной «системой». Ученые от психологии, физиологии сопоставляют «систему» со своими опытами. Если Станиславский — глава, магистр ордена, то Сулер его душа. «Духовное братство» должно существовать постоянно. Для Сулера оно постоянно. В театре. В студии. Летом, когда актеры обычно сколачивают сборную гастрольную труппу для поездки в провинцию, либо истинно отдыхают, потому что санаториев, пансионатов предостаточно, «орден» Сулержицкого не распадается. Обитатели алуштинской летней коммуны («Приезжайте, будете довольны!») кочуют вместе и в последующее лето или подкидывают свое младшее поколение Сулерам: Качаловы — Вадима, который вообще, кажется, командует родителями, тетками, гувернантками, слушается только «дядю Лёпу»; Владимир Иванович Поль — своих двоих, Тамару и Олега, которому так идет домашнее имя Лель; Александровы сами с Сулерами неизменно, дочь Маруся всегда с ними. Непременны здесь Москвины с двумя огольцами, Володей и Федей. Первый назван в честь Немировича-Данченко, второй — тезка царя Федора. Алексеевы спокойны, когда художница Кира и Игорь грузят в поезд ящики с минеральной водой «Виши», которая исключительно полезна для желудка, по мнению Константина Сергеевича. Доставленные ящики идут на другие нужды, Кира и Игорь забывают о «Виши», употребляя, как все, колодезную воду и поедая все, что ставит на стол Ольга Ивановна с дежурными помощниками. Кира возвращается домой постройневшей, полевые работы ей явно на пользу. Игорь — загоревший, обучившийся гребле, радует в Москве отменным аппетитом и даже гимназическими успехами. Вахтангов сочетает опыт возврата к природе, от которой он был достаточно далек в жестоком отцовском доме, в театральной своей одержимости — с наблюдением за всем и всеми. Наблюдает за деревенскими ребятами, которые включены в жизнь дачников. Театральная команда следует за Леопольдом Антоновичем в поле, на веслах, на парусах, на конюшне, на гонках пловцов, на Днепре — здесь Сулер непобедим.
Канев, Княжая Гора, дача Беляшевских — летний адрес братства. Там, в горячем песке, Сулер подолгу держит сына Митю. Семилетний, он заболел тяжелым полиомиелитом. Остался жив. Сверхчуткость часто проявляется у больных детей, у Мити же она была от рождения, болезнь ее еще обострила.
Полиомиелит дал осложнение на ноги. Какие упражнения ни делались, какими мазями ни растирали мышцы — они атрофировались. Каневские женщины сочувственно качали головами: «Нога-то у мальчика со-охнет!» Сильная хромота осталась на всю жизнь. Усугубилась неудачной операцией, сделанной в немецкой клинике в 20-е годы. Взрослым ходил с палкой, — быстро, внешне — легко. В детстве лучше всего чувствовал себя у воды и в воде, плавал по-щенячьи быстро. Отец сажал его к себе на спину, Митя плыл, словно на дельфине или же на рыбе, поднявшейся из днепровского омута. На фотографиях светловолосый мальчик всегда стоит, спрятав больную ногу. Не хотел быть больным. Хотел быть как отец. Как Женя Вахтангов.
Кажется, не стоит приводить воспоминания Вахтангова «Лето с Сулержицким», написанные зимой семнадцатого года. Их публиковали во всех сборниках вахтанговского наследия, цитировали-пересказывали биографы Вахтангова и Москвина. И все-таки, как без этого?
Итак: Евгений Вахтангов. «Лето с Л. А. Сулержицким».
«Декабрь 1917 г.
Если б уметь рассказать, если б уметь в маленькой повести день за днем передать лето Леопольда Антоновича.
А оно стоит этого, и именно день за днем, ибо Леопольд Антонович не пропускал ни одного дня так, чтобы не выделить его хоть чем-нибудь достойным воспоминания.
Я прожил с ним три лета подряд: за это время с ним вместе были И. М. Москвин, Н. Г. Александров, Н. О. Массалитинов, А. М. Сац, Игорь Константинович (Алексеев — сын К. С. Станиславского), Ричард (Р. В. Болеславский), Сима Бирман, Маруся Ефремова, Вера Соловьева, В. В. Тезавровский, М. В. Либаков, Д. А. Зеланд.
Сколько все могли бы рассказать веселого, сколько у всех благодарности, сколько улыбок прошлому!
А Володя и Федя Москвины, Маруся Александрова, Дима Качалов, Наташа и Нина Сац, Таня Гельцер, Володя и Коля Беляшевские — все летние товарищи Мити Сулержицкого — разве не сохранят в душе своей образ „дяди Сулера“, веселого затейника, строгого капитана со свистком, предводителя всех детских начинаний, идеального партнера в какую угодно игру, и разве им не о чем рассказать?
Сегодня, когда мы собрались, чтобы вспомнить его, я попробую рассказать только один день такого лета, в которое он особенно использовал силу своего таланта объединять, увлекать и заражать.
Только один день. Это было в то лето, когда Иван Михайлович (И. М. Москвин) был адмиралом, сам он капитаном, Николай Григорьевич (Н. Г. Александров) помощником капитана, а Пров Михайлович Садовский министром иностранных дел и начальником „моторно-стопной“ команды. Это было в то лето, когда Николай Осипович (Н. О. Массалитинов), Игорь, я, Володя и Федя Москвины, Маруся Александрова, Наташа Сац, Володя и Костя Беляшевские, Митя Сулержицкий были матросами и вели каторжную жизнь подневольных, с утра до сна занятых морским учением на трех лодках, рубкой и пилкой дров, раскопками, косьбой, жатвой, поездками на бочке за водой.
Это было в то лето, когда Николай Осипович назывался матрос Булка, Игорь — мичман Шест, я — матрос Арап, Федя — матрос Дырка. Когда все, и большие и малые, сплошь все лето были обращены в детей этой изумительной способностью Леопольда Антоновича заражать и увлекать.
День именин адмирала Ивана Михайловича.
24 июня.
Еще за неделю волнуются все матросы. Усидчиво и настойчиво ведет капитан занятия на Днепре. Приводятся лодки в исправность, увеличивается парус огромной, пятисаженной в три пары весел лодки „Дуба“, приобретаются два кливера, подновляются и освежаются все 100 флагов и особенно один, белый, с тремя кружочками — эмблема единения трех семей, Сулержицких, Москвиных и Александровых, укрепляются снасти, реи, мачты, винты и ежедневно происходят примерные плавания и упражнения по подъему и уборке парусов. В Севастополе куплены морские фуражки, у каждого матроса есть по нескольку пар полной формы. Под большим секретом из г. Канева, за 5 верст от нашей дачи, нанят оркестр из четырех евреев — скрипка, труба, кларнет и барабан. Написаны слова, капитаном сочинена и разучена с детьми музыка — приветственный марш. Им же выработан и под его диктовку записан план церемониального чествования.
9 час. утра. Моросит дождь. Все мы оделись в парадную форму и собрались в маленькой комнате нижней дачи в овраге. Оркестр уже приехал. Леопольд Антонович разучивает с голоса простой детский мотив марша и убеждает музыкантов переодеться в матросское платье…
И убедил.
Они переоделись.
Тихонько, чтобы раньше времени не обнаружить себя, вся команда в 16 человек подошла на цыпочках и выстроилась у крыльца дачи Ивана Михайловича, под самым окном его спальни. Леопольд Антонович в капитанской фуражке, с двумя нашивками на матроске. Николай Григорьевич тоже в морской фуражке, с биноклем через плечо. Деловито и строго посматривает на команду начальство.
Мы все молчим, полные сосредоточенного и затаенного сознания важности момента.
Капитан дает знак музыкантам. Рывком фортиссимо, бесстыдно фальшиво тарахтит туш и четко обрывается.
Мы в полном молчании ждем эффекта этого никакие мыслимого адмиралом сюрприза. Ждем долго и терпеливо.
Наконец дверь на террасу медленно открывается, и спокойными, ровными, неторопливыми шагами идет к лестнице адмирал.
Пестрый восточный халат, на голове чалма, в которую вставлено круглое ручное зеркало, пенсне.
У края лестницы адмирал остановился. Спокойно и серьезно обводит глазами стоящую внизу команду.
Напряженная пауза. Слышны отдельные выдыхи и выстрелы зажатого в живот смеха.
Капитан читает церемониал, им составленный.
10 1/2 час. Утренняя брандвахта у адмиральской террасы на шканцах.
12 час. Морской парад. Г-н адмирал имеет проследовать на берег с дамами из высшего общества в сопровождении г-на мичмана моторно-стопной эскадры.
12.05. Вельбот-двойка с бронепалубной, канонерка 1-го ранга двойного расширения, „Дуб-Ослябя“ под собственным г-на адмирала бред-вымпелом отваливает к берегу (у мыса „Зачатье“) и принимает г-на адмирала на борт.
12.10. Вельбот-двойка под начальством штурмана каботажного плаванья итальянской эскадры г-на Александрова доставит г-на адмирала на борт бронепалубной канонерки 1-го ранга, тройного расширения „Дуб-Ослябя“.
12.15. Г-н адмирал примет рапорт от команды.
12.25. Вельбот-двойка отвозит г-на адмирала от „Дуб-Ослябя“ на контрминоноску „Бесстрашный Иерусалим III“ и благоволит остаться на оном с собственным горнистом и наблюдать с оного морские палубно-такелажно-рангоутные маневры команды „Дуб-Ослябя“ в колдобине „Бесплодие“.
12.40. Г-н адмирал будет доставлен на берег, откуда проследует в собственные г-на адмирала покои, где будет принимать поздравления от флотского экипажа и местного высшего и низшего общества. Тут же будет сервирован адмирал-фриш на 64 куверта за собственный г-на адмирала счет.
Оркестр бешено, победно и нагло рванул марш, хор матросов с энтузиазмом поет приветствие.
Марш Княжей Горы в честь адмирала Москвина:
Сегодня для парада Надета бинцерада, И нужно, чтоб орала Во славу адмирала Вся Княжая гора. Ура! Ура! Ура! Сегодня в день Ивана Нет „поздно“ и нет „рано“, И нужно, чтоб орала Во славу адмирала Вся Княжая гора. Ура! Ура! Ура! Сегодня все мы дети, Надев матроски эти, Хотим, чтобы орала Во славу адмирала Вся Княжая гора. Ура! Ура! Ура!Адмирал не шелохнулся. Опять напряженная пауза.
Глаза матросов, капитана и его помощника начинают слезиться от потуг сдержать смех. Животы прерывисто вздрагивают.
Спокойным голосом, без повышения, серьезно, без искорки шутки, нисколько не зараженной взрывами пробивающегося смеха команды, по-москвински Адмирал произносит:
— Спасибо, братцы.
Медленно поворачивается, идет к двери, снова возвращается, выдерживает паузу:
— Еще раз спасибо.
И величаво-спокойно уходит…
Я не умею рассказать, что было с командой…»
Осуществляется то единение своего дела: труда земельного, труда-потребности, естественной жизни всех поколений. Этой жизни не нужно государство, власти верховые и власти низовые. Жизнь сама себя определяет. Объединяет родителей с детьми, стариков с младшими поколениями.
Кажется, Сулер осел в Москве, театру он необходим, жизнь на Петербургском шоссе соединяет напрямую дом с садом с зимними катаниями с горки, с воздухом, насыщенным осенней свежестью, весенней капелью Петровского парка, в который — только перейти шоссе. Но — сколько лет уже! — мечтает о своей земле у реки, у моря. Какие дельные советы давал ему некогда Антон Павлович Чехов! Племянник которого, Михаил Чехов, одновременно — надежда Станиславского — Сулера и тревога обоих: как ему жить? Как с ним жить? Отец Михаила Чехова, Александр Павлович, был одарен чувством времени, слухом на слово, выражающее время. То работал запойно для газеты, то пил запойно, срывая сроки в типографии и в редакции. Мать, обожающая единственного сына, вместе с нянькой потакала всему, что захочется ребенку, ставшему юношей не только избалованным, но одержимым высшим разумом или высшим безумием. Болезненная острота его житейских впечатлений моментально претворялась в образы, напоминающие о дантовских кругах ада или рая. Чувство собственного двойничества, возможность словно видеть со стороны самого себя, свою невзрачную телесную оболочку — сопровождает Михаила Чехова всегда. И в студию он пришел таким. Застенчивым, в противоположность Вахтангову, и совершенно свободным, воспаряющим над самим собою, над реальностью студийной жизни, над своими героями, которых играет безжалостно и жалеючи. Легко овладевает всем, что предлагает Станиславский, что разрабатывает Сулер, которому верит во всем и который умеет утишить и утешить молодого человека с серым, не запоминающимся лицом.
Он мало писал Сулеру, но возвращался и возвращался к нему всегда в книгах, а главное — в работе над ролями Епиходова, Гамлета, Хлестакова в обстоятельно реалистическом мхатовском спектакле. В роли безумного шведского короля Эрика Четырнадцатого, блуждающего среди матерчатых ширм, между занавесами с изображением молний; сам похож на привидение, явившееся при свете молнии.
О Сулере — пространные воспоминания в первой же книжке своей биографии. Портрет словами: маленький человек, всех принимающий в своем кабинетике «заведывающего» в конце длинного коридора, на третьем этаже студии. Всегда окружен учениками, но бродит иногда по коридорам, по пустому залу, что-то напевая или подолгу вслушиваясь в темноту. Может встретить Чехова, увести к себе на третий этаж, проговорить до утра. Позвонить домой, спросить, как Митя, предупредить, чтобы не беспокоились, и остаться ночевать в студии, укрывшись пальто. Чехов — тоже ночная птица, любит ночью повторять роль, чтобы слова стали своими, читает то Евангелие, то антропософа Штайнера, завидует Сулеру, который засыпает быстро, так же быстро вскакивая на рассвете.