Театр тающих теней. Под знаком волка
Шрифт:
— Можно. Бумага дешевая, степеней защиты нет. Только воспроизвести зеркально рисунок на клише и отпечатать.
— О, то дело! — довольно усмехается мужик с фиксой и представляется: — Серый я! Лёнька Серый. Серого в Севастополю кажный знает.
Покровительственно кладет Савве руку на плечо.
— Знать только недолго осталось, — машинально бормочет Савва. — Построение уже на пристани. Скоро расстреляют.
— Кого как! И за какие деньги!
Хохочет Серый. И подзывает мужика, которому недавно врезал по шее.
— Аморий! По женской части он у нас ходок, — поясняет он Савве странное прозвище своего подельника. — В синематеке еще до войны увидал, что такой манер зовется Аморий, так кликуха к нему и прилепилась!
— L’amore, — снова машинально поправляет Савва. — L’amore. Любовь по-французски.
— Она самая, — соглашается Серый и командует: — Сымай шубейку свою, Аморий! И шапку сымай.
— Не пусти по миру голым-босым, Серый! — бормочет Аморий, надеясь разжалобить старшего, но на всякий случай полушубок всё же снимает. — Сам-та в чем останусь?
— Не долго оставаться! Пустят всех в расход! — наигранно хохочет Серый. — Художник вона видел в окно, что солдатушек на пристань уже построили, таких, как ты, Аморий, пострелять.
Забирает меховой полушубок из рук подельника, протягивает Савве.
— Не боись, Аморий! Перед смертью не околеешь. Художник тебе свое пальто тепереча отдаст! Отдашь же, художник?!
Савва не понимает смысла такого предсмертного обмена, лучше бы теперь по одной вспоминать всех своих бабочек. Или ненарисованные работы незаконченного цикла «Театр тающих теней» в уме или на стенке рисовать. Но спорить с блатным фраером не решается.
Снимает синее драповое пальто, протягивает Аморию, сам забирает меховой полушубок из рук Серого.
— Как две капли! — доволен чем-то блатной фраер. — Шапку, Аморий, гони по-скорому! Башка не простынет. Мы на ее очки художника напялим!
И снова ржет во весь голос.
Смысл переодевания накануне расстрела Савве не ясен. Обрывки фраз и шепоток Серого картину не проясняют.
— …Бульдожник в доле…
— … в Севастополь вывезеть за хорошую маржу…
— … Аморий что — бесполезняк! То ли дело ты, Художник!..
— …тольки у Амория зуба спереди не хватат. Примета приметная. Впотьмах перепутать могут, а что как в рот заглянут? Но это мы в один момент поправим. Рот разевай!
Командует блатной фраер уже Савве. И, не дожидаясь, пока опешивший Савва раскроет рот, своими грязными пальцами раздвигает Савве разбитую челюсть, отчего тот вскрикивает.
— Ша орать! Орать опосля бушь, кады верхом на кралю тебя пристроим. Ты хучь кралю ебал кады-нить? По одному виду видно — не ебал, сосунок. Да не стремайся ты! Жистя, она вся впереди. Ты везунок, Художник! И зуб выбивать тебе не надо. Аж три висят на честном фраерском слове. Все три из пасти твоей достал бы. Но у Амория одного только зуба нехватка.
Цепкими грязными пальцами хватает его за шатающийся зуб и дергает вверх.
— Подарок получить изволь, Художник! Тольки пасть заткни, кровяка каплеть. У Амория кровяки не было. А у тебя, Художник, рожа уже в крови была. Но и это мы поправим!
Поворачивается к так ничего и не понимающему Аморию. Прищурившись и прицелившись, резко бьет в скулу, с той же стороны, что и разбито лицо у Саввы.
— Адын патрет! Только цыц! Оба!
Всё, что происходит дальше, Савва видит, как в страшном сне.
Дверь в камеру открывается. Прапорщик с бульдожьей мордой вместе с другим, с которым он вез Савву в Балаклаву, выгоняют всех арестантов в коридор.
— Тольки опосля вас! — ернически расшаркивается Серый, отодвигая Савву к себе за спину.
Два прапорщика выталкивают заключенных. Молодых и старых. Оборванных и хорошо одетых. В тусклой полуподвальной камере почти не видно лиц, но Савва с одного взгляда запоминает каждого — старого рабочего в телогрее, молодого матроса в порванном бушлате, женщину средних лет с широкой седой прядью в иссиня-черных волосах, еще матроса, еще женщину интеллигентного вида, мужчину в пенсне…
И еще…
И еще…
И так каждого из шестидесяти четырех, Савва успевает посчитать и удивиться, как они помещались в этой небольшой опустевшей камере, где последними остались только они с блатным фраером. Амория в его синем пальто и разбитых очках прапорщик с бульдожьей мордой взашей толкает по коридору вперед. Потом, обернувшись, шепчет Серому:
— Сидеть тут и тихо! После дела вернусь.
И закрывает тяжелую дверь на железный засов.
Савва ничего не понимает.
— Что это значит?
— То и значит, что охранник в доле. Вывезти в Севастополю до малины обещался за хорошую мзду. А на воле ты, Художник, мне больше лавэ принесешь, чем Аморий, царствие ему небесное.
Савва, пошатываясь, идет к грязном оконцу, пробует как-то пристроиться, чтобы в быстро сгущающихся сумерках разглядеть, что происходит на пристани.
— Поглядеть, как стрелять в тебя будут, желашь? И то дело! Кто еще такой король, штоб смертушку свою со стороны повидать! Только Серый. Да ищо и ты, Художник. Как звать тебя-то?
— Савва, — бормочет юноша. — Савелий Инокентьев.
— Что ж, Савелий, гляди! Во все глаза гляди, как кончается жизня Инокентьева Савелия. Кады ищо такое доведетьси повидать.
На пристани арестантов строят в шеренги. Лицом к морю.
Первая шеренга у самой кромки причала.
Николай Константиниди дает отмашку:
— Пли!
И первых восемнадцать человек, среди которых два матроса и женщина с проседью в волосах, падают в море.
— Стройсь!
Прапорщики, которые выгоняли арестованных из камеры, теперь толкают вторую шеренгу уже увидевших, как погибли те, кто только что сидел на одном холодном полу камеры рядом с ними. Ноги их не слушаются. Два прапорщика то силком тащат, то толкают тех, кто не хочет идти. Аморий в синем Саввином пальто и в Саввиных очках среди них.