Театр тающих теней. Под знаком волка
Шрифт:
Командующий расстрелом Константиниди замечает низкую плотную фигуру в синем драповом пальто и в разбитых очках на носу.
— Этого я сам! — кричит пьяный Константиниди. — Сам! Чтобы все видели, что этого я сам! Налее-вуу, лицом к морю, стой! Ать-два!
Кричать!
Савве хочется кричать, чтобы расстрел немедленно остановили. Что вместо него другого человека вывели на казнь. Хочется кричать!
И он кричит. На всю камеру. Но из полуподвального каземата голос его на свистящем от ветра плацу не слышен. А блатной фраер Серый резко бьет его в другую скулу.
— Заткни пасть, Художник! Не то сам тебя голыми руками порешу!
Савве кажется, что всё происходит не наяву, а в дурной пошлой фильме, которую он смотрел прошлой осенью в Севастополе.
В грязном оконце с решетками он видит, как едва держащийся на ногах после полутора стаканов водки, выпитых при нем, и кто знает, сколько он еще после выпил, Николай Константиниди становится в ряд с солдатами…
…как взводит курок…
…как, прищуривая глаз, целится в повернутого лицом к морю Амория…
…как снова дает команду:
— Пли!
Как в момент команды еще до выстрела откуда-то с другого конца пристани бежит, почти летит Антипка.
— Нашел! — шепчет Савва. — Как тогда в Ялте нашел!
И зовет фраера:
— Серый! Серый! Нам волка с собой нужно забрать!
— Ну ты, Художник, даешь! Волка? С собой?!
Фраер Серый не успевает договорить.
…как звучит выстрел…
…как волчонок Антипка с разбегу клыками вонзается в правую руку Николая Константиниди…
…как кисть Николая разжимается, и он роняет револьвер на землю…
…как падает лицом в море честный фраер Аморий в Саввином синем драповом пальто…
…как вцепившийся мертвой хваткой Антип висит на правой кисти Николая, который не в силах сбросить со своей руки волка, и тогда левой рукой выхватывает кортик и вонзает его в тело волка…
…как Антипка ослабляет хватку и падает на пристань…
…как орущий от боли и ярости Николай подхватывает с земли револьвер и…
…несколько раз стреляет в Антипа…
В этот момент с грохотом отворяется дверь камеры и бульдожьего вида прапорщик торопит блатного фраера Серого:
— Быстро, быстро! Пока никто не заметил.
Серый плотнее натягивает шапку Амория с опущенными ушами на голову Саввы, чтобы прапорщик-бульдог не разобрал, кто перед ним, и толкает юношу к выходу.
— Швыдче! Швыдче! Тикать надо! Не то и нас в расход вслед за твоим волком пустют!
Они бегут длинным темным коридором и выходят в заднюю дверь, на другую сторону от пристани. Бульдожий прапорщик кивает в сторону повозки:
— Прокатят с ветерком!
Бульдог трясет пистолетом под носом Серого, кивая на возницу.
— Долю мою ему отдашь! И его долю отдашь!
В вознице Савва узнает Макара, того самого кучера графини Софьи Георгиевны, что в феврале восемнадцатого бросил в Севастополе больную Анну с больной Иринушкой на руках, а сам с лошадью и повозкой скрылся.
— Смотри мне, обмануть даже не думай! — трясет пистолетом Бульдог. — Из-под земли достану!
— Рассчитаемся тютелька в тютельку. Лёнька Серый — честный фраер!
Серый заталкивает Савву в ту самую повозку, которую украл сидящий впереди возница Макар, следом запрыгивает сам и громко свистит:
— Эх, пошла! Пошла-поехала!
Но свист его тонет в свисте ветра на балаклавской пристани.
— Антип! Антипка, может, жив?
— Какой тебе Антип?! Все мордой в море попадали. Сам же видал, — машет рукой Ленька Серый.
— Антип — это волк. Он на пристани. Переждать бы где-то и забрать его.
— В море твово волка скинули. Сам в окно видал, когда тебя к выходу толкал. Охвицер в море скинул. Как бишь тя звали говорил? Инокентьев Савелий? — хлопает Савву по снятому с Амория меховому полушубку. — Царствие небесное рабу божию Савелию, застреленному нонче на балаклавской пристани! До дому доедем, помянем. Нет более Инокентьева Савелия.
Хохочет, поворачивая к себе Савву, лицо которого мокрое от слез.
— Кеша ты тепереча, Художник. Кешка Саввин.
— Волков я теперь. Антип Волков.
— Да хучь Крокодилов. Докyменты сам себе нарисуешь, какие пожелаешь.
Случайное письмо,
найденное в дореволюционном издании «Подорожника» Анны Ахматовой
Вы любили когда-нибудь?
Вы любили когда-нибудь так, чтобы утром проснуться с ощущением невероятного, баснословного счастья, случившегося лишь от того, что приснившаяся Его смерть была только сном?!
Вы любили когда-нибудь так, чтобы, узнав, что Он вас бросил, бормотать: «Пусть бросил, пусть! «Бросил» это не безнадежно, не навсегда! Главное, жив! Ведь надежды нет только у смерти…»
Вы любили когда-нибудь так, чтобы, случайно услышав, как на улице посторонняя женщина окликает Его именем собственного сына, остановиться и затеять разговор в призрачной надежде лишний раз произнести это имя вслух, лаская каждый звук губами?!
Вы любили когда-нибудь так, чтобы захлебываться собственной любовью, хрустальным звучанием, колокольчиками радости выпуская из себя в мир этот колдующий перезвон «люблю… люблю… люблю… люблю… блю… блю… блю… лю…»?!
Вы любили когда-нибудь до дрожания коленок, не способных удерживать вас на ногах при одном Его появлении, до судорожных спазмов в горле при первых, звучащих в телефонной трубке звуках Его голоса, до полной обесточенности, выпотрошенности, выжатости, вывернутости при любом Его дольшем, чем то было оговорено, отсутствии?!
Вы любили когда-нибудь так, чтобы в самом переполненном зале, в самой невероятной толпе самых перенаселенных городов мира, еще не успев увидеть, успевать предугадывать, предчувствовать Его присутствие рядом? Сначала чувствовать — мир изменился, воздух вокруг стал другим, пространство раскалилось. Сначала чувствовать, и только потом, медленно повернув голову, убеждаться — так и есть, Он вошел. И удивляться, как этого не чувствуют другие — ведь у пространства, в котором есть Он, иная консистенция воздуха, иной полярный заряд, запах иной?!