Театральное наследие. Том 1
Шрифт:
— Прежде я так и играл, что просыпаюсь, когда меня будят, но помощник режиссера мне сказал, что я затягиваю.
{234} — Вы взяли задачу: человек крепко спит. Вы, как актер, можете спросить режиссера: сколько времени вы мне даете, чтобы я «проснулся»? Я так наметил: я зевну, поразомнусь, почешу в затылке, посмотрю в окно — какова погода, осмотрюсь: куда я девал табак? Режиссер скажет: я вам даю двадцать секунд. Вы ответите: ну, если двадцать секунд, тогда мне придется от каких-то из намеченных действий отказаться. А режиссер говорит: даю только пять секунд, но ни от одной подробности вы отказаться не должны. Вот как же вам тогда все это сгустить? Надо все сделать неизмеримо быстрее, но ничего не отбросить.
Актер читает стихотворение в прозе Тургенева «Воробей».
— Есть какие-те фразы в этом произведении, которые
— Героический подвиг такого маленького воробья, — отвечает актер.
— Если я буду искать героического, — говорит Владимир Иванович, — то буду говорить как можно более героически. Но, скажем, я возьму шиллеровский тон. Как актер, выработаю в себе этот тон, буду играть роль Фердинанда из «Коварства и любви» и таким тоном буду говорить об этом воробье — подойдет ли это? Нет, потому что данное произведение требует не только героического тона. В нем есть фразы: «воображаю, каким чудовищем казалась ему собака…», «взъерошенный… с отчаянным и жалким писком…», там есть сопоставление: громадная собака и воробышек, который проявляет такую огромную силу… и потом вдруг фраза: «Я почувствовал благоговение». Все это фразы не героического, а совсем другого порядка.
Мне нужно найти мое отношение к этому, от этого получится мой основной тон. Если мое отношение к поведению воробья героическое, если я буду говорить о нем так, как о полете через полюс или о героической войне, — это будет не то… Все дело здесь в том, что такой маленький, а посмотрите, какую он проявляет громадную силу. Вот откуда, из какого отношения будет у меня верный тон. Здесь должно быть какое-то большое добродушие, удивление, что ли, перед фактом, который кажется даже забавным. Вам не может казаться забавным, если героически воюют, а здесь — как же: такой маленький черногрудый цыпленок, а лезет на собаку! Тут есть элемент забавности, и этот элемент забавности входит в ваше отношение. Если с этим сжиться, получится самый настоящий тон.
{235} Почему это важно? Я уже говорил с вами о том, что нельзя брать отдельно: «Вот я пришел сюда в комнату, чтобы согреться» — и точка. А кто я, что я делаю, зачем участвую в общем действии — это, мол, я потом разберу. Нет, это все вместе идет из зерна произведения, и это должно сразу разрабатываться в каждом стихе, в каждом прозаическом отрывке, в каждом упражнении.
Другой молодой актер читает отрывок из романа Шолохова «Поднятая целина».
— Что вы от меня хотите услышать? Прежде всего, у вас превосходная память. Это очень важно, у актера должна быть прекрасная память.
У меня осталось впечатление, что вы не очень стремились выявить свое отношение к тому, что рассказываете, старались только, чтобы просвечивало состояние Давыдова и то, что Давыдов поступил героически, самоотверженно.
— Я за Давыдова, я разделяю его судьбу, — отвечает актер.
— Это иногда доходило, — говорит Владимир Иванович, — но это еще не есть художественное чтение. Какие элементы нужны, чтобы получился художественный рассказ, а не просто рассказ? Если бы сюда пришел свидетель этой картины, он бы иначе рассказывал. А, скажем, если бы вы были свидетелем, как бы вы рассказывали? Наверно, не так, как читали.
— Конечно, — оправдывается молодой актер, — если бы читал актер, как говорится, опытный, он, наверное, больше акцентировал бы то, что болеет за судьбу Давыдова. Я же стремился прочитать эту вещь иначе.
— Тут я буду с вами спорить и очень сильно, — говорит Владимир Иванович. — Если читает пусть даже очень умный, славный, благородно мыслящий человек — это одно. Но когда читает артист — это непременно другое. Иначе зачем вам нужно учиться актерскому искусству, быть беспрерывно в этой атмосфере искусства? У вас вместо художественного чтения в большой части получился доклад. И даже доклад, снимающий какие-то краски, — то ли вы опасаетесь их давать, то ли не находите нужным. Доклад — это не артистическое художественное чтение. Конечно, можно, уютно сев под лампой, вслух читать, делая верные остановки, хорошие, верные ударения. Но это не будет художественным чтением. Для такого чтения не нужно быть артистом.
Чего я не получил от вас? Вашего отношения к
И рядом с этим — несознательные деревенские бабы, которые остервенело бросились на него. Вот из-за баб весь этот ваш рассказ — не просто рассказ о героическом поступке большевика. Вы скажете: «Но тема именно такая». А я скажу: тогда получится слишком сухая вещь, в ней не будет художественных красок, в нее не будет вложена ни эмоция артиста, ни его художественное мироощущение.
Значит, прежде всего надо понять, в чем настоящий русский героизм, выраженный здесь в простоте этого великолепного человека среди баб (это-то и смешно, что не мужики его колотили, а бабы набросились). Это героизм, смешанный с самым сильным юмором.
Так вот, вы должны охватить все художественное понимание Шолоховым этого народа. Автор делает вставку в четыре-пять строк о медвяном аромате набухающих почек тополей, который остро ощущал Давыдов. И сразу чувствуется, как автор этим уводит героя от трафаретно-плакатного героизма. Но у вас все это отсутствует, и я слушаю вас довольно холодно.
Если бы я сам или кто другой, лежа на диване, читал эту книгу, я бы получил такое же впечатление. Но вы приходите сюда с художественным чтением, то есть должны дать то, чего я не смог бы сам получить от чтения, что мне не пришло бы в голову. А вы можете это дать, можете, если привнесете в рассказ свою артистическую крепкую, глубокую индивидуальность, насыщенную отличными выразительными красками — чисто дикционными, декламационными, рисованием. Как будто от свидетеля это все пойдет, и свидетеля не мальчишки, который озорно относится к происшествию, не парня, который относится к этому с наивным волнением, не бабы, которая могла бы над Давыдовым поплакать, а от свидетеля, представляющего собой эпическую фигуру, всепонимающую, всеведущую, на все это посмотревшую глазами и эпохи и идеи, — от свидетеля, увидевшего в живых характерных столкновениях и большую мысль, и большой юмор, и большую трогательность. Вот со всем этим пришел сюда свидетель происшествия и нам рассказывает. Такой задачи не было у вас? А между тем вы должны рассказать так, {237} как будто там были, вы до такой степени должны вжиться в эту картину, чтобы у нас даже было впечатление, что вы все это действительно видели. Может быть, и во сне когда-то это увидите — до того сильно и крепко ваша фантазия играет при работе над этим отрывком. (Фантазия, возбудимая в такой мере, — очень важный элемент вашей актерской личности.)
Вы себе представляете, как бы это делал такой замечательный артист, как ваш же учитель Тарханов? Пусть он начнет рассказывать, сколько он своим мастерством нарисует?! Вы почему-то все это отбрасываете. Думаете, что это вам не под силу? Пусть это будет у вас в меньшей степени, чем у большого, опытного актера, но пусть остаются те же задачи.
Если бы вы играли Давыдова, вы произносили бы слова живьем. Но вы не играете, а рассказываете. Не читаете по книге и не играете роль, а рассказываете. Но рассказываете именно о том, о чем я говорил, а не о чем-либо другом. И набрасываете самые настоящие тона актера. В идеале: когда вы рассказываете, вы все заразительные средства пускаете в ход, чтобы до меня дошло и идейное понимание событий и великолепное понимание всей психологии. Вы — актер — видите гораздо больше, чем видит тот прямолинейно мыслящий актер, который будет говорить, что юмора не надо никакого и что самое главное, чтобы тут был показан герой-большевик. Но я отметаю восприятие такого человека, потому что он — не художник и не видит произведения по-настоящему глубоко, не видит широты психологического понимания автора, не схватывает его понимания национального характера, того, что есть в гении нашего народа: соединения громадного героизма с невероятной простотой и юмором, не оставляющим русского человека чуть ли не за три секунды до смерти. Слияние этого есть гений нации.