Тебе больно?
Шрифт:
Но она ранена, а возиться с ней вчера было уже чересчур.
— Естественно, — сухо повторяю я.
Она прочищает горло, вытирая руки о футболку.
— Ну, это извинение было очень большим с твоей стороны, Энцо, — говорит она комплимент. — Но теперь ты можешь, типа, вставать.
Мне становится все труднее сдерживать ухмылку. Я встаю, и она делает шаг назад к столу, отчего ножки скрипят о деревянный пол. Она смотрит на меня сверху вниз, вспоминая, насколько я больше нее. Она также замечает, насколько я тверд для нее, что усиливает красивый румянец на ее розовых щеках.
— Я собираюсь
Я наклоняю подбородок.
— Чтобы мы оба ушли, — говорю я, желая услышать ее согласие вслух.
Она кривит губы, покачиваясь взад–вперед на носках.
— Для нас обоих, — говорит она наконец.
Я немного ослабляю ухмылку, когда она обходит меня, едва не натыкаясь на стол, чтобы пройти. Она могла бы пойти в другую сторону, и у нее было бы достаточно места. Осознает она это или нет, но она тяготеет ко мне так же, как и я к ней.
Я хватаю ее за руку, останавливая ее. Желание взять ее почти отправляет меня обратно на колени, и я знаю, что если поддамся ему, она будет стоять надо мной, ее киска будет упираться в мои губы.
Чувствовать ее так близко, но не иметь возможности трахнуть ее, все равно что просить хищника повернуться спиной к своей добыче, изголодавшейся и отчаянно жаждущей хотя бы попробовать.
— Ложись. Я принесу воды и лекарства, — приказываю я ей, мой голос хриплый от плотской потребности. Я еще раз осматриваю ее. — Может, найдешь какие-нибудь штаны, пока меня не будет. Я чувствую запах твоей киски отсюда.
Ее рот опускается.
— Сегодня ты будешь спать на полу.
Для нее я так и сделаю.
Глава 24
Сойер
Говорят, что при сотрясении мозга нельзя спать. Это общеизвестно. Но я дошла до того, что мне все равно, если и умру, то уж лучше так, чем буду это слушать.
На третьем этаже, прямо над нами, кто-то плачет. Энцо сказал, что это призрак дочери Сильвестра, Тринити, которая повесилась за нашим окном.
Сильвестр сказал, что она много плакала.
И ее крики вызывают у меня физическую тошноту. Они приглушены, но звучат странно. Как будто она пытается закричать, но не может.
Энцо лежит рядом со мной, неподвижный, как доска, и смотрит в потолок. Мы оба лежим на спине, проснувшиеся и встревоженные.
— Как ты думаешь, что хуже? Страдания в жизни или страдания в смерти? — спрашиваю я, мой голос трещит и неровен.
— Смерть, — тихо отвечает он. — Значит, она вечна.
Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него.
— Ты веришь в загробную жизнь? Ты должен, верно? Раз тебя воспитывали монахини.
Он качает головой.
— Я верю, что наши души либо уходят неизвестно куда, либо застревают, либо переходят в другое тело. Я никогда не верил в то, что они делали. Они надеялись, что Бог залечит мои раны и направит меня в жизни. Думали, что в конце концов я стану священником и буду рассказывать
Я переворачиваюсь на бок, чтобы оказаться лицом к лицу с ним, и подкладываю руки под голову. Он вздыхает, чувствуя натиск вопросов, но меня это не останавливает.
— Каким было детство?
— Это неинтересная история, bella — красавица.
— Для меня она интересна, — возражаю я. — Расскажи мне.
Он хмурится, заставляя меня задуматься, подпускал ли Энцо кого-нибудь близко к себе? Он держит людей на расстоянии, слишком боится, что они причинят ему боль. И тот факт, что я причинила ему боль, заставляет меня хотеть проткнуть себе глаз.
— После того, как mia madre — моя мама оставила меня на ступеньках, меня отвезли в Istituto Sacro Cuore, где я воспитывался и ходил в школу. Каждый день был расписан заранее. Я просыпался в 7 утра для молитвы. Завтракал в 8, затем начинал учиться в 8:30. После этого я ужинал и получал один час на молитву перед сном. Чтобы на следующий день все повторить заново.
Сверху раздается стук, заставляющий меня подпрыгнуть и заставляющий мое сердце подскочить в горле. Тринити все еще плачет, и похоже, что она начинает злиться.
— А как же твой отец? Ему было все равно, что она тебя бросила? — спрашиваю я нерешительно, нервничая, что вопрос разозлит его.
— Он умер, когда она была беременна мной. Он был рыбаком. Однажды ночью он и его команда попали в сильный шторм. Волны были такие высокие, что просто чудо, что лодка не ушла под воду. Но была одна, которая отправила за борт шесть человек. В одну секунду они были там, а в следующую исчезли. Среди них был и mia padre — мой отец. От меня не ускользнуло, что я чуть не погиб точно так же.
— Мне жаль, — шепчу я.
— Не стоит. Я никогда не знал его, но, по крайней мере, он привил мне любовь к морю.
Я медленно киваю.
— У тебя были друзья хотя бы в школе?
Он слегка усмехается.
— Были. Было еще несколько человек, которые не слишком увлекались таким образом жизни.
— У тебя было много неприятностей, не так ли? — я улыбаюсь, представляя себе более молодую версию Энцо, пробирающегося по ночам, пьющего ликер прямо из бутылки и проскальзывающего в окна краснеющих девушек.
Последняя часть заставляет меня немного ревновать, но я не уверена, потому ли это, что я не знала его тогда и он не проскальзывал в мое окно, или потому, что я никогда не испытывала подобных вещей в детстве.
Кевин никогда не позволял мне иметь друзей. Он никогда не позволял мне жить.
— Мы делали, — говорит он. — Но не так много, как мне бы хотелось.
— Это звучит обыденно.
Он хмыкает, глубокий, грохочущий звук веселья.
— Так оно и было, именно поэтому я так себя вел. В католицизме все является грехом. Я был сексуально подавлен, но если учесть, что я отказался подчиняться, то я точно не собирался позволять им получать удовольствие и от меня. Я ходил на исповедь больше раз, чем мог сосчитать. Я просил прощения, но никогда по-настоящему не хотел его.