'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)
Шрифт:
Вот в чем отчасти заключаются мои опасения. I репещу при мысли, что вы найдете их слишком справедливыми..."
Это документ бесподобный по искренности, по беспощадной трезвости в описании всех опасений перед женитьбой.
Поэту нужно было еще испросить разрешения на женитьбу у Николая.
И странное дело: Николай не только "разрешил", но и стал вдруг необыкновенно милостив, осыпал Пушкина благодеяниями.
Помолвка состоялась. Но будущая теща продолжала устраивать оскорбительные сцены поэту, он готов уже "вернуть" данное невесте
В таком настроении Пушкин отправляется в Болдино. "Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан", - горестно замечает он в письме к Плетневу.
Знаменитой и необычайно "урожайной" болдинской осенью 1830 года он создает, помимо прочего, маленькие трагедии: "Скупой рыцарь", "Моцарт и Сальери", "Каменный гость", "Пир во время чумы". Каждая из них - о смерти: умирает скупой рыцарь, гибнет отравленный Моцарт, статуя Командора является за Дон Гуаном, дерзко бросившим вызов смерти, и он гибнет; обречены на смерть пирующие во время чумы.
Тема последней трагедии подсказана обстоятельствами. В России свирепствовала эпидемия холеры. Пытаясь вырваться из окружения холерных карантинов, Пушкин натыкался на дорогах на телеги, груженные трупами.
Приходили вести о знакомых, погибших от холеры в Петербурге. Эпидемия подступала к Москве. Пушкин беспокоился за невесту, за друзей, отчаянно рвался к ним.
И вот в этой обстановке под его пером рождается хвалебный гимн смерти строки, кажется, кощунственные, сатанинские:
Итак, - хвала тебе, Чума,
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твое призванье!
Бокалы пеним дружно мы
И девы-розы пьем дыханье,
Быть может... полное Чумы!
В трагедии Чума является за своей богатой жатвой и стучит в окошки могильной лопатой. А Вальсингам с приятелями и приятельницами в это время хочет забыться от ужасов опустошений, от "воспоминаний страшных".
Они не предаются скорбным стенаниям и молитвам о спасении души, они весело пируют. Они хотят встретить смерть не постно-смиренными ее рабами, а озорным хохотом и звоном бокалов.
Они бросают дерзкий вызов смерти, смело идя ей навстречу, заглядывая через край бездны, испытывая свою судьбу:
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.
По поводу этих строк Марина Цветаева сказала:
"Языками пламени, валами океана, песками пустыни - всем, чем угодно, только не словами - написано.
И эта заглавная буква Чумы, чума уже не как слепая стихия - как богиня, как собственное имя и лицо зла"32.
В "Пире" словно звучит вторая часть моцартовского "Реквиема" - тема Страшного суда, черной чумы, пожирающей тысячи жизней.
Чума
Она - символ Зла. Символ зачумленной России, по которой катит телега с "лепечущими" мертвецами, а "ужасный демон... весь черный, белоглазый" зовет в тележку все новые и новые жертвы.
Разве 14 декабря 1825 года Россия не оказалась обезглавленной и будто действительно зачумленной? Разве весь цвет поколения не был погублен?
Одни повешены, другие - в сибирских рудниках, третьим - просто заткнули рот и лишили их возможности действовать. Четвертые - оказались ренегатами и сами теперь были на услужении у Чумы, ища новых жертв.
Герцен, переживший это время, так его описал: "Первые годы, последовавшие за 1825-м, были ужасны. Понадобилось не менее десятка лет, чтобы человек мог опомниться в своем горестном положении порабощенного и гонимого существа. Людьми овладело глубокое отчаяние и всеобщее уныние. Высшее общество с подлым и низким рвением спешило отречься от всех человеческих чувств, от всех гуманных мыслей. Не было почти ни одной аристократической семьи, которая не имела близких родственников в числе сосланных, и почти ни одна не осмелилась надеть траур или выказать свою скорбь. Когда же отворачивались от этого печального зрелища холопства, когда погружались в размышления, чтобы найти какое-либо указание или надежду, то сталкивались с ужасной мыслью, леденившей сердце. Невозможны уже были никакие иллюзии..."16 Казарма и канцелярия - главная опора всего государства. Слепая и лишенная здравого смысла дисциплина в сочетании с бездушным формализмом налоговых чиновников - вот пружины механизма государственной власти.
Вся картина официальной России внушала только отчаяние: здесь Польша, терзаемая с чудовищным упорством, там - безумие войны на Кавказе, а в центре - всеобщее опошление и бездарность правительства.
"Что же это, наконец, за чудовище, называемое Россией, - восклицал Герцен, - которому нужно столько жертв и которое предоставляет детям своим лишь печальный выбор погибнуть нравственно в среде, враждебной всему человечеству, или умереть на заре своей жизни? Это бездонная пучина, где тонут лучшие пловцы, где величайшие усилия, величайшие таланты, величайшие способности исчезают прежде, чем успевают чеголибо достигнуть"16.
Чем не Некрополь - город мертвых, по Чаадаеву? Чем не "царствие Чумы", по Пушкину?
В утешение Герцен вслед за Чаадаевым как раз ссылался на Пушкина:
"Только звонкая и широкая песнь Пушкина раздавалась в долинах рабства и мучений; эта песнь продолжала эпоху прошлую, наполняла своими мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в далекое будущее.
Поэзия Пушкина была залогом и утешением"16.
Да, утешением - в том смысле, в каком утешением был гимн Вальсингама на пиру во время Чумы. Все творчество Пушкина, вся его звонкая и широкая песнь была гимном во время Чумы.