Техногнозис: миф, магия и мистицизм в информационную эпоху
Шрифт:
Нет необходимости отправляться на Восток, чтобы познакомиться с этими визионерскими слухами. В «Евангелии от Фомы», обнаруженном в тайном хранилище гностических мемов в Наг-Хаммади, ученики Иисуса спрашивают Его, когда настанет царствие мессии: «Оно не приходит, когда ожидают, — говорит Иисус. — Не скажут: „Смотрите, здесь!" — или: „Смотрите, там!" Но царствие Отца распространяется по земле, и люди не видят его»267. Как увидеть это царствие, одновременно потустороннее и имманентное? Это выше моего понимания, но многие буддисты говорят, что не худший путь — практика бдительности: этот термин охватывает ряд техник развития внимания. Внимательность — это технэ, не философия и не пассивный транс, а активная практика исследовательского и созерцательного опыта. Практика начинается, когда мы обостряем свое осознание потока мгновенных мыслей и ощущений, образующего основание тела и разума. Постепенно мы, может быть, увидим, до какой степени наша реальность может быть сведена к иллюзорным проекциям, культурному программированию или воспроизведению механических привычек классификации, эмоциональной фиксации и алчности. Мы начинаем мало-помалу избавляться от своей обусловленности, и начинает возникать другой мир, мир, который тем не менее является фундаментальным и знакомым: мир, который
Независимо от того, способна ли эта гностическая технология привести к недуальным берегам мира Будды, практика внимательности, так или иначе, имеет ряд быстро проявляющихся побочных эффектов. Как отмечают многие исследователи, валютой Интернета является внимание, и это наблюдение остается в силе также для расширяющейся империи знаков, данных и виртуальностей, частью и одновременно моделью которой является Интернет. Внимательность развивает и обостряет наши чувства, делая очевидным в значительной степени автоматические процессы того, как мы «выбираем» заметить, отреагировать, связать, пройти мимо. Чем более осознанным и отчетливым становится внимание, тем менее восприимчивы мы становимся к механическим привычкам и запрограммированным фантазмам, не говоря уже об опасных аттракторах, которые скрываются, как всегда, в виртуальном пространстве, дожидаясь возможности затянуть наш разум в нисходящую спираль. Современный рост расстройств внимания, связанный, по-видимому, с вездесущими медиасетями, только подчеркивает, что мы должны рассматривать внимание как искусство, навык, который необходимо освоить. Однако в названии этого хронического синдрома также содержится ключ. Ведь как раз на беспорядок мы должны обратить внимание, потому что в этом хаосе заключено наше собственное будущее многообразие. [69] Разум — это инструмент, на котором мы разучиваем гаммы, чтобы обрести способность импровизировать с непринужденной грацией.
69
Англ. disorder используется и для описания болезни (расстройство) и в качестве синонима хаоса (беспорядок).
Как можно было ожидать, западные буддисты, лелеющие цифровые дхармы, вряд ли могут избежать скачка от сети Индры к Интернету, другому искусному изобретению, чьи динамические сети разума и фотонов принимают форму нелинейной, гиперсвязанной, соединяющей многое с многим матрицы. Для некоторых формальное сходство между взглядами Хуаянь и нашей планетарной решеткой оптоволоконных кабелей, модемов, микроволн, экранов и серверов предполагает, что, по крайней мере в символическом смысле, мы сегодня, возможно, монтируем сеть соединений, которая отражает недуальную взаимозависимость всей реальности. В то же время, конечно, цифровой Сверхразум отражает также гнев, заблуждения и алчность, которые буддисты называют причиной бедствий человеческого существования. Гигантское цифровое устройство, населенное человеческими умами, не может магическим образом заставить эти умы выйти за пределы их замкнутых мировоззрений, облегчить их принуждение или смягчить их страх и ненависть. Если мы не обратимся к экранам наших собственных мониторов, не будем развивать критическую мудрость и культивировать сочувствие, Интернет может стать только новой разновидностью рабства.
Подлинная магия сети Индры проявляется в растворении привычных нам тенденций разделения мира на отдельные и автономные зоны: внутри и снаружи, «я» и другой, онлайн и оффлайн, машины и природа. Поэтому в следующий раз, когда вы заглянете в открытое окно браузера, вы можете спросить себя: где кончается сеть? Исчезает ли она с виртуальными словами, образами и умами киберпространства, или с силиконово-элект-ронной матрицей компьютерных устройств, или с электрической сетью, которая снабжает это зрелище энергией, извлеченной из течения воды и токсичных атомов? Возможно, сеть простирается дальше — до ткацких станков Жаккарда и американской машины войны, высвободивших историческую динамику, которая в конце концов зашвырнула подсоединенный к сети ПК на ваш рабочий стол; до сети пакетной коммутации, состоящей из миллиардов человеческих нейронов, которая формирует информационное пространство и подчиняется ему; до потоков капитала, наполняющих жизнью ловкие руки юных филиппинцев, которые собирают полупроводники за несколько долларов в день. Когда вы созерцаете эти расширяющиеся сети, они могут изменять зернистость и пластичность того «я», которое их ощущает, меняя также эластичность и мягкость нитей, привязывающих это «я» к непостоянному краю материи и истории. Я подозреваю, что таким связям нет конца и что эта имманентная бесконечность с ее невозможным этическим призывом образует реальную всемирную сеть.
Консервативные читатели, возможно, найдут образ взаимозависимости мистического материализма несколько преувеличенным, но важно отметить, что нечто очень похожее на сеть Индры появляется также в метафизике Лейбница, одного из величайших философов рационализма Просвещения. Работы Лейбница по символической логике, вычислительным машинам и бинарным числам (изобретение которых он приписывал китайским мудрецам — создателям «И-цзин») помогли заложить фундамент современных цифровых компьютеров. Лейбниц мечтал также о том, чтобы арифметизировать все человеческое мышление целиком — мечта, в немалой степени окрашенная техноутопизмом. Он полагал, что изобретение набора общих символов, которые могли бы представлять работу разума, дало бы ему возможность в принципе вычислить решение всех проблем, преследовавших раздробленную Европу его дней, — моральных, политических и метафизических.
Лейбниц настаивал на тесной связи между человеческими умами и логическими машинами и следовал Декарту в утверждении, что деятельность тела животного и тела человека в своей основе ничем не отличается от тиканья часового механизма. Но Лейбниц не был чистым механицистом. Как и философы школы Хуаянь, он полагал, что космос сводится к отношениям между различными узлами восприятия — то есть душами. В своей «Монадологии» Лейбниц описал Вселенную как огромную матрицу индивидуальных воспринимающих элементов, которые он назвал «монадами». В отличие от жемчужин в сети Индры, монады — предельно изолированные и постоянные сущности. В качестве душ они «не имеют окон». Но монады все же несут в себе образ целой Вселенной, образ, который опосредуется
Благочестивый рационализм Лейбница был обречен на то, чтобы быть поднятым на двойные вилы постпросвещенческого скептицизма и позитивизма; но, по мнению философа киберпространства Майкла Гейма, монадология тем не менее предвещает бестелесную матрицу Интернета, точно так же как исследования Лейбницем символической логики и бинарной системы счисления предвосхищают цифровые микропроцессоры. Конечно, позиция онлайнового серфера может быть соотнесена с позицией монады: хотя мы и подключены к «универсальной» сети серверов, мы смотрим на экраны наших мониторов как единичные индивиды, надеясь, что логика сети гарантирует, что наши восприятия согласуются, а наши послания дойдут. Но монадология также напоминает нам о том, что хотя Интернет может быть описан как обобщающая логическая машина, усиливающая органические компьютеры внутри нашего черепа, наш феноменологический опыт обоих этих вычислительных устройств никогда не может быть до конца сведен к механическим объяснениям. В своей «Монадологии» Лейбниц проводит мысленный эксперимент: «Если мы вообразим себе машину, устройство которой производит мысль, чувство и восприятие, то можно будет представить ее себе в увеличенном виде с сохранением тех же отношений, так что можно будет входить в нее, как в мельницу. Предположив это, мы при осмотре ее не найдем ничего внутри ее, кроме частей, толкающих одна другую, и никогда не найдем ничего такого, чем бы можно было объяснить восприятие»268. С точки зрения Лейбница, даже если рассматривать машину разума как виртуальную машину, которую мы можем разделить на биты, мы все же не раскроем механизм нашей собственной сознательности. Мы можем конструировать рабочие объяснения сознания, но мы никогда не сможем редуцировать оживленную игру разума в мире — игру, которая, как заявили бы и Лейбниц, и философы Хуаянь, разворачивается как коллективная сеть восприятия.
Когда архетип сети начинает просачиваться в современные концепции разума, экологии и технологии, в сфере виртуальной возможности возникают сети монад и жемчужин. Конечно, с такими монументальными метафизическими системами есть некоторые проблемы. Сеть Индры, например, представляет собой решительно холистическое воззрение, а в холизме всегда есть дыры [holes]. Экологи и архитекторы Сети первыми указали бы на то, что, если все в конечном счете соединено с чем-то еще, некоторые вещи определенно соединены больше, чем другие. Воззрения Хуаянь также по своей сути статичны. Хотя они допускают динамическое взаимодействие индивидуальных деятелей, они оставляют мало места для динамических противоречий и противоречий развития, которые в значительной степени характеризуют историю как естественную, так и человеческую. Образ Сети — скорее паутина, несущаяся в пространстве, нежели стрела бурного времени, скорее замкнутая голограмма, нежели необратимая и открытая цепь мутаций. Бесконечная решетка взаимозависимости не выражает сюрпризов, которые так щедро выдает наш расширяющийся космос — недостаток, который должен особенно заботить человеческих существ, удерживающих один из самых сложных и удивительных объектов во Вселенной на вершине своего позвоночного столба. Свидетельствуют ли такие сюрпризы эволюции о космическом прогрессе или это просто прихотливые мутации? Сегодня очень трудно принять на веру великие сказки о телеологии и универсальных целях. Когда за нашим левым плечом стоят постмодернисты, а за правым — убежденные дарвинисты, эволюционный перфекцио-низм Тейяра де Шардена проглатывается легко, как вялая научная фантастика. Тем не менее наша глобальная цивилизация продолжает доверять революционному обещанию прогрессивных технологических перемен — современной, по существу, точке зрения, которая тем не менее черпает вдохновение, возможно, из более глубоких источников. По сути идея исторической эволюции — это рассказ о поиске. До того как Иоахим Флорский запустил миф о прогрессе в кровь христианского Запада, люди рассказывали сказки о герое, имеющем тысяча и одно лицо, неустанно ищущем спасительную цель: золотое руно, эликсир бессмертия, Святой Грааль. Герой, принимает ли он образ Гильгамеша, рыцаря Круглого стола или хитроумного Улисса, стремится только вперед, следуя вектору своего устремления, хотя его линейный путь часто приводит его в ловушки и тупики природы, которой он должен постоянно сопротивляться. Спасение не внутри, а впереди: краешек земли на горизонте моря, неземной серебряный свет, пронзающий густой лесной мрак.
Я подозреваю, что одна из причин того, что история о технологическом прогрессе продолжает сохранять такую силу, состоит в том, что она придает литературную форму мифу о поиске, который мы уже не можем воспринимать серьезно. Машины выражают и определяют себя на фоне хаоса органической природы, мира, законы и пределы которого они одновременно используют и преодолевают посредством контроля, управления и скорости. Как показал Дэвид Ноубл, западный образ технологического прогресса восходит к глубоко христианским идеям власти и милленаристского перфекционизма. Странствующий рыцарь средневекового знания превратился в человека-машину, его Грааль теперь — Сингулярность, которая, как утверждают визионеры из числа инженеров, ожидает нас прямо за горизонтом, сияющая точка технологической конвергенции, которая в конце концов овладеет законами познанного.
Если неумолимый вектор технологического развития воплощает героический нарратив власти, господства и самоопределения, что означает тот факт, что этот в конечном счете фаллический поиск теперь оказывается в хаотических постмодернистских техноджунглях, характеризующихся масштабным и невероятно запутанным пересечением сетей? Сети, которые овладели технологическим, научным и культурным дискурсами и практиками, — коммуникационные сети, когнитивные нейронные сети, связанные между собой компьютеры, параллельные процессоры, сложные институциональные рамки, транснациональные цепи производства и торговли, — все это не линейные векторы или постоянные проявления контроля. Это сложные переплетения, пересечения сетей, сложные ткани из непредсказуемых и полуавтономных нитей. Сеть — это матрица, лоно, мать-материя, которая порождает всех нас, и эта матрица существовала всегда. Несмотря на его биологические корни, само это слово обозначает множество технологических инструментов и практик: форма или матрица для литья металла; связующая субстанция, например цемент или бетон, или основной металл в сплаве; пластина, используемая для отливки печатных форм; прямоугольная сетка математических величин, рассматриваемых как один алгебраический объект; и, конечно, плотная структура соединений, связывающих компьютерные системы. Матрица формирует контекст возникновения, она есть средство, материнская плата, через которую прорастают события, объекты и новые связи.