Техномонстры
Шрифт:
— Что ж не представлять — представляю, — ответил прим, и глаза его наполнились грустью и болью. — Я ведь всё это время следил за вами, господин. Какие муки вам пришлось перенести… Нет, господин, ни один мыслящий, какие бы злодеяния он не совершил в прошлом, не заслуживает такого!
— Тише ты, не боишься, что услышит кто? — спросил Тартор и тут же зашёлся чудовищным кашлем.
— Нет, господин, это исключено, — дождавшись, пока собеседник прокашляется, ответствовал прим, — все сейчас на показных казнях. Я не удивлюсь, что во всей тюрьме остались только мы
— Чудненько… — Тартор почесал заросшую косматой бородой щеку. — А меня чего не выводят? Я бы прошёлся, воздушком подышал… Мне в этих четырёх стенах ох как несладко.
— К вам, господин, у Жраба отношение особое… — подтвердил и так понятную истину прим.
— Слушай, — Тартор прокашлялся и продолжил, — а у тебя там, в кастрюле, не еда, случаем? Я, признаюсь, на самом деле начинаю умирать с голоду. И непонятно, что добьёт меня быстрее: пневмония или отсутствие съестного.
— Ах да, господин, мы тут с вами так заболтались, что я и забыл, зачем пришёл, — спохватился седой прим. — Долгое время в моей помощи вы не нуждались — еду приносили ваши четвероногие друзья, да пусть Мастук бережёт их мохнатые шкурки, куда бы они не направились.
— Направились? — переспросил Тартор.
— Да, — сказал прим, — дня четыре назад я охранял Южные Ворота и видел, как маленькая стайка из трёх шакалов выбежала и направилась в сторону Кривого Леса. С тех пор я не видел, чтобы они просовывали свои мордочки в «смертельную камеру». Видимо, их звериная сущность превзошла преданность и любовь к вам. Мне очень жаль…
— И мне… — на глаза Тартора выступили слёзы. — Но этого следовало ожидать…
— В общем, четыре дня я не мог подступиться к вам, но сегодня, как я уже говорил, день показательных казней, поэтому я с лёгкостью пронёс вам еду, — сказал прим, подошёл к сидящему у стены наёмнику и верхней рукой поднял крышку. Запахло остывшим жареным мясом. — Моя жена отличная хозяйка! Не удивлюсь, если её мясные лепёшки из верблюжатины — лучшие во всём Саре! Угощайтесь, — прим поставил кастрюлю перед заключённым.
Тартор с жадностью дигра набросился на еду. Мясные лепёшки были суховатые и холодные. Но до чего же вкусные, после четырёх дней голода! Почувствовав первые приступы режущей боли в желудке, он перестал есть. Отвыкшему от еды желудку нужно время, чтобы переварить — каждый наёмник об этом знает.
— Спасибо тебе, друг, — со слезами радости на глазах, поблагодарил Тартор. — Ты спас мне жизнь.
— Не стоит благодарности, — отмахнулся прим и направился к выходу.
— Друг, ты хоть скажи своё имя, — окликнул его Тартор.
— В этом нет необходимости, — отрезал прим и закрыл дверь.
Щёлкнули засовы.
Еды хватило на три сытых дня. Переживания об участи шакалов сменилось грустью. Но лучше уж грусть, чем неведение! В конце концов, они из леса пришли, и в лес должны были вернуться: рано или поздно. Было бы наивно ожидать от них другого.
Тяжесть переживаний спала с плеч, но кашель не прекращался. Озноб, недомогание, вялость — были его верными друзьями.
Когда последняя мясная лепёшка была съедена, за дверью раздался дикий, безудержный, злой и насмешливый хохот.
— Ну что, подкрепился? — даже приглушённый дверью, голос Жраба нельзя было ни с чем спутать.
— Пошёл к гиреновой бабушке, — прохрипел Тартор и закашлялся. Было такое ощущение, что его лёгкие кто-то измазал кровавым мазутом — до того там всё было плохо.
— Верблюжатинкой, думаешь, питался? — ликовал Жраб. — Да я бы на твои гнилые кишки и крысонового мяса пожалел! Не то, что деликатесное верблюжье! Знаешь, кто это был? Твои маленькие четыреногие друзья! Мы изловили всех троих и пустили тебе на лепёшки! А шкуры спалили в печах! Ах-ха-ха! — смех чудовищной чертой подвёл всё вышесказанное.
— Бон, Мон, Мона! — взревел вскочивший на подкашивающиеся от болезни ноги Тартор. Его вырвало. — Бедняжки мои! Мои хорошенькие! Мои славненькие! Я знал, что вы останетесь со мной до последнего… Бедняжечки, бедняжечки… — Тартор подошёл к двери и заколотил по ней обессиленными кулаками. — Ты убийца, мерзость, дрянь, сволочь! Ползучий гад! Я презираю тебя! Я удушу тебя, подлая сука!
— Убийца? — продолжал ликовать Жраб. — А не ты ли убил моего сына, слизняк? Страдай, мразь, страдай! Да так страдай, как никто в этом мире ещё не страдал!
— Филика! — заорал Тартор: в его слезящихся глазах кровавым огнём блестела безумная ненависть. — Это всё ты виновата, Филика!
Тартор бессильно упал в лужу блевотины. Из его рта текла кровь. Болезнь взяла верх: жизнь медленно покидала его.
— Эн нет, дружочек, нет уж, я не подарю тебе лёгкого выхода, — пообещал Жраб. — А ну, отнесите этот мешок ослиного навоза в лазарет. Пусть его вылечат от пневмонии. А потом… Всё с самого начала…
Щёлкнули засовы.
Глава 22
Лесное гостеприимство
Чёрная гладь, изнизанная белой паутиной. Пятна засохшей и свежей крови. Бьющиеся в многострадальной агонии души мыслящих. Их безмолвные крики. Бесплотная боль. Неосязаемые страдания. Бесконечная мгновенность. Кровавые блики. Багряные молнии. Леденящий жар. Палящий холод. Живая смерть…
Филика очнулась от нестерпимого зуда в пальцах. С брезгливостью струсила с них толстую волосатую гусеницу и осмотрелась вокруг. Деревья любых размеров и форм: начиная от приземистых, хлипких на вид, с белёсой тонкой корой, густой кроной из мелких фиолетовых листьев, и заканчивая толстоствольными великанами с бугристой чёрной корой, поросшей в некоторых местах голубоватым мхом, размашистыми гигантскими иглистыми ветвями и торчащими из земли узловатыми корнями. Заросли всевозможных растений, увенчанных причудливыми цветками, громадными чашеобразными или тонкими и пикообразными листами, обвитые плющом, облепленные насекомыми, о которых не узнать даже из трактата «Про роющих, ползающих и летающих гадов»… Яркие лучи Светила, пробиваясь сквозь толщь листьев, ветвей и стволов, доходили до земли лишь изуродованными зелёно-жёлтыми лучиками.