Текстообработка (Исполнено Брайеном О'Ноланом, А.А и К.К.)
Шрифт:
xii
«Ящик».Ящик был вынесен штормом на берег в понедельник утром, а уже во вторник о происшествии знала вся округа. Дело было так. Мальчик, который обычно собирал камушки на пляже (его посылал туда отец-ремесленник, изготовлявший из местной гальки вполне изящные украшения; в сезон их охотно раскупали туристки), обнаружил новехонький ящик, казалось, совсем не пострадавший от стихии. Он попытался его открыть, однако поверхность была настолько гладкой, а доски так ловко пригнаны одна к другой, что сорванец не нашел ни одной щели, чтобы просунуть туда лезвие своего перочинного ножика. О, этот ножик был его гордостью, мне хотелось бы когда-нибудь рассказать его историю: о том, как мальчугану пообещали подарок за хорошие оценки в школе, как он смог уговорить одноклассника написать за него контрольную работу, как учительница, проверив ответы, не смогла сдержать слез, и пришлось воспользоваться не очень чистым носовым платком, как одноклассник потребовал расчета сразу после триумфального урока, но был нещадно бит и ушел восвояси, ничего не получив, как наш герой вернулся домой и гордо положил тетрадь с оценкой на грубый деревянный стол, сколоченный отцом сразу после выхода из тюрьмы, куда он попал за ничтожную провинность, тоже мне правосудие, как тот же самый отец дрожащими руками лихорадочно листал страницу за страницей, пока не нашел искомое, как мать обняла своего сынулю и сказала, что, наверное, он пойдет в университет и станет врачом, как отец возразил, что, мол, не врачом, а адвокатом, как вспыхнула ссора, которую пришлось унимать воплем «Ножик-ножик-ножик-ножик-ножик!!!!!!», как отец в сердцах швырнул тетрадь на стол и отправился в соседний ломбард менять бусы, изготовленные им из гальки, на перочинный ножик, заложенный по пьяни ловцом устриц, как он вернулся и вручил приз мальчугану, а тот потом, задыхаясь от счастья, бежал по берегу и кричал во весь голос: «Дураки! Дураки! Дураки!», но я не буду ничего этого рассказывать, так как речь идет о ящике, а не о ножике, и вообще, с критическим реализмом давно покончено. Итак, открыть ящик не получилось, и за дело взялись взрослые. Чего только не пошло в ход! Ножи, топоры, молотки, зубила; один моряк даже попробовал несговорчивый предмет на зуб, после чего сказал: «Важное дерево, однако». Все тщетно. После того, как загадка оказалась – в прямом смысле этого выражения – не по зубам народным массам, за дело взялось образованное сословие. Местный аптекарь извел на ящик несколько мензурок зловонной жидкости, но она стекала по идеально ровной поверхности, не оставляя никаких следов. Офицеры полиции расстреливали загадочный предмет из табельного оружия, но пули отскакивали от него, будто от титановой брони новейших лимузинов. Пытались его и взрывать, но ничего, кроме грохота и воронок на берегу, где проводились испытания, из этого не вышло. За властью светской последовала духовная. Ящик окуривали благовониями, над ним читались проповеди, его возносили и проклинали – все тщетно. Он стоял – новехонький, идеально ровный, загадочный и самодостаточный. На остров зачастила пресса, Би-би-си прислала сюда своего корреспондента, который пообещал вернуться через пару месяцев
xiii
«ПРОСТРАНСТВО».Как заметил уже, наверное, читатель, философия де Селби строится вокруг понятия «пространства»; «время» же наш мыслитель совершенно блистательным образом игнорирует. Это можно объяснить самыми разными способами, приведя множество противоречащих друг другу резонов – а можно ограничиться одним, но самым сокрушительным доводом. Де Селби ненавидел время. Для него не было большего врага, философ не только никогда не носил часов и не имел их в доме, он не выносил самого их присутствия. Немногочисленные друзья и (увы) еще более немногочисленные поклонники его сочинений старались убирать все приборы, измеряющие время, при первом же приближении мэтра. Если де Селби звали в гости, первым делом хозяина было проверить, не оставил ли кто брегет на каминной доске, не раздастся ли предательский бой, приглушенный дверцей шкапа, куда сослали дедовские еще часы с кукушкой, которая, впрочем, уже давно откуковала свое и лежит, безгласная, в ящике с игрушками, оставленном младшим отпрыском благородного семейства по выходе из поры детства. Да, интересно было бы узнать, где сейчас та кукушка, ловко вырезанная из хорошего дерева мастером в далеком немецком городе, куда в старые-добрые времена (ушедшие, черт возьми, так далеко!) приплывали корабли со всего мира и где в порту толпились довольные разноязыкие матросы: их уже окружали местные красавицы, наскучившие обществом земляков и сограждан: на лицах радость встречи, ожидание праздника, в дыхании толпы уже завелся неслабый такой спиритуоз, на набережной играет оркестр, мальчик из хорошей семьи теребит папу за рукав и спрашивает: «Папа! Папа! Почему эти тети не оделись как следует? Им же холодно!», но отец фамилии не отвечает, а только пытается отвлечь внимание мальчика на обезьянку, которой потешает почтеннейшую публику одноногий загорелый кок (мало ему попугая на плече!). Но вернемся к визиту де Селби. Вот он сидит в гостях, жаркое съедено, портвейн выпит, сонное добродушие витает в воздухе. Хозяйка уже не хлопочет возле стола, а томно перебирает клавиши фортепьяно, модная в этом сезоне песенка наигрывается ею с изящным простодушием селянки, хозяин пускает колечки из своей трубки, наш мыслитель дремлет. Его алый нос опущен на тщедушную грудь обитателя философских эмпирей, глаза полузакрыты, левая рука, упрямо держащая пустую рюмку, подрагивает. Ничто, кажется, не может вернуть его к беседе, коей он с наслаждением предавался еще каких-нибудь десять минут назад. Время действительно не присутствует в этой картине, оно не то чтобы спрятано в шкап или засунуто в ящик комода среди вороха розовых атласных панталон милой хозяюшки (а какой там стоит запах лаванды! О, эти простые нравы старины!), нет, его просто нет. Здесь существует только пространство, которое можно измерить сантиметрами и метрами – скажем, расстояние между креслом, где мирно посапывает де Селби, и буфетом, который осторожно открывает хозяин, чтобы достать оттуда заначенную верную бутылочку ямайского рома, равняется трем метрам и семнадцати с половиной сантиметрам, если считать от одной ножки до другой. Но чу! услышав предательское позвякивание бутылки, извлекаемой из-за стопки тарелок, наш философ мгновенно стряхивает с себя сон, вот он уже во всеоружии и готов продолжить дружескую беседу, хозяйка уступает несколько старомодной (но столь милой!) мужской солидарности и отправляется наверх, проверить, улеглись ли дети. Впереди долгая ночь, ночь разговоров о пространстве жизни, не испорченном влиянием злокозненного времени.
xiv
«КРЫША И ЧЕТЫРЕ СТЕНЫ».Мы намеренно опускаем имевшие хождение несколько лет назад темные слухи о том, что причиной ненависти, которую испытывал де Селби к сочетанию четырех стен и крыши, были долгие годы, якобы проведенные им в одном из исправительных учреждений. Но раз уж мы завели этот разговор, следует заявить раз и навсегда: это наглая ложь. Как известно, современная пенитенциарная система строится на идее трудового перевоспитания преступников, причем труд этот должен быть физическим. Мы пропустим легкую возможность поставить под сомнение плодотворность этой гипотезы, заметив только, что ничего более идиотского, чем ручной труд (например, вскапывание грядок или таскание на плечах мешков с мукой), представить себе невозможно. Как бессмысленное напряжение мышц, сопровождаемое глухой усталостью и нарастающим раздражением, может превратить убийцу или мошенника в законопослушного гражданина? – ответить на этот вопрос не решится никто. Мы тоже – потому отойдем от этой загадки, оставив ее разрешение будущим поколениям. Итак, де Селби не любил ручной труд и никогда не осквернял им своих рук. Если, как утверждают его недоброжелатели, он провел многие годы в каторжных работах, то где тогда его сноровка? его мозоли? его трудовые мышцы? Многочисленные свидетельства говорят о том, что ничего подобного у нашего философа не наблюдалось. Он был невероятно тщедушен, не умел забить гвоздя в стену и с радостью уступал радость таких ремесел, как Столярное и Слесарное Дело, Электричество, Саперные Работы, другим – более опытным – согражданам (и даже иностранцам). Никто никогда не видел де Селби с лопатой или молотком в руках! Столь же нелепым выглядит предположение, что, мол, мыслитель провел свои тюремные годы в качестве секретаря начальника исправительного заведения. Ложь, говорю я вам, гнусная ложь! Дело в том, что де Селби рассматривал писание от руки (и тем более печатание на машинке) как наихудшую из разновидностей физического труда; рискну даже сказать, что он испытывал сильнейшее отвращение к нанесению букв на бумагу вообще. Многие помнят его знаменитый клич «Хватит переводить бумагу!». В этом можно углядеть не только (и не столько) проявление вполне оправданной для нашего перипатетика и оратора подозрительности к начертанному слову – нет здесь явно брезжит иной смысл. Де Селби, безусловно, был одним из тех, кто понял необходимость нового, экологического мышления; его призыв имеет такое же отношение к проблеме защиты амазонских джунглей, как и к недовольству фактом фиксации на бумаге бессмысленной болтовни. «А как же его многочисленные труды?» – спросите вы. «Полно, аписалли он их?» – ответим мы вопросом на вопрос. Да, существуют книги, подписанные именем де Селби, но разве является это доказательством того, что он их в действительности сочинил? Неужели вы думаете, что столь великий человек, этот мощный подвижный ум, мог произвести на свет нелепые убогие сочинения, смысл которых ускользает даже от самых искушенных комментаторов и интерпретаторов? Ответьте мне, господа! Нет ответа.
xv
«ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЕ КАЧЕСТВА».Надо сказать, наш философ уважительно относился только к людям несокрушимого физического здоровья. Мы не знаем, исповедовал ли он известный принцип «в здоровом теле – здоровый дух», как не знаем и того, занимали ли его вообще вопросы, связанные с моралью, духовностью и так далее. По крайней мере, никаких следов рассуждений де Селби на эти темы (а ведь он мог поразмышлять о них, не так ли?) в известных нам его сочинениях не наблюдается. Воспоминания Дженни Коннор пестрят историями о том, как ее хозяин высказывался по самым разным вопросам Бытия, но этики (как, впрочем, и эстетики) он – если верить бедной неграмотной служанке (и редактору мемуара Беллу) – никогда не касался. О чем же любил поразглагольствовать де Селби? Прежде всего, его занимало состояние винокуренной и пивоваренной промышленности как собственной страны, так и ее соседей. Дженни не раз слышала сетования по поводу недостаточной, по мнению де Селби, крепости его любимого рома; претензии адресовались не только ямайскому правительству, но и мировой общественности в целом; не забывал он Лигу Наций, Коминтерн и даже Ватиканские соборы (в последнем можно усмотреть проявление невероятной религиозной толерантности, свойственной философу. Будучи воспитан в протестантской среде, он, как мы видим, с большим интересом относился к католицизму, не говоря уже о ремарках в адрес буддизма, которые приходилось слышать миссис Коннор. Например, стоило запропаститься какой-либо вещи, к которой привык философ – портсигару или паре шерстяных носков, – как тот принимался изрыгать проклятия в адрес некоего «блябуды», который пожирает все, на что только падет его злобный взгляд. Очевидно, что де Селби имел в виду концепцию «Пустоты», «Нирваны»; конечно, он трактовал ее намеренно вульгарно и упрощенно, чтобы и Дженни могла присоединиться к философскому разговору). Другой излюбленной мишенью для деселбиевских критических стрел был дублинский завод, где изготовлялся знаменитый портер «Гиннесс». Мыслитель был великим охотником до этого напитка, причем с первого же глотка умудрялся определить степень густоты портера и выверенность действий фабричной смены, ответственной именно за эту бутылочку или пинту. Здесь философ не знал снисхождения. Он – с присущим ему энциклопедизмом – припоминал ирландскому народу все прегрешения перед Богом и прогрессом, которые тот совершил. В его тирадах вспыхивали такие блестки истинной учености, как рассуждения о друидах и филидах, о знаменитом «бегстве вождей», о распространении картофеля на Зеленом острове, даже некоторые литературоведческие ремарки по поводу слабых мест сочинений Синга, Йейтса и Джойса. Впрочем, к литературной части своих инвектив де Селби приступал уже, что называется, на взводе и в подпитии, оттого ирландских литературных героев он именовал исключительно по имени, да еще и грубовато-шутливо. «Джонни-лапоть», «Трепач Билл», «Тупой Сэм» – комментаторам пришлось покорпеть, прежде чем они смогли разглядеть за этими прозвищами (наивная миссис Коннор считала, что речь идет об ирландских рабочих – собутыльниках де Селби) литературных титанов с соседнего острова.
Другой важной темой в рассуждениях де Селби о различных аспектах, даже феноменах, Бытия была характеристика климата – как местного, так и на всем земном шаре. Говоря современным языком, наш философ был противником теории изменения климата; он считал, что «херовая погода» онтологична для Британии, а «солнце, море, бляди и маракасы» есть столь же неизменная основа жизни к югу от Женевы (других населенных пунктов за пределами Соединенного Королевства и Ирландии он никогда не называл). Тут следует вспомнить один курьезный случай. Дженни, которая не знала о существовании латиноамериканского перкуссионного музыкального инструмента, передала Беллу его название как «марксы». Так, собственно говоря, и напечатано в книге мемуаров служанки: «солнце, море, бляди и марксы» (из соображений благопристойности, третий член этого определения был заменен на «неблагородные леди»). Некоторые исследователи увидели здесь выпад против набиравшего тогда силу международного коммунистического движения (сюда же отнесли и упоминавшиеся выше претензии в адрес Коминтерна по поводу недостаточно высокого качества ямайского рома). Самые упорные из ученых даже выдвинули теорию о «тотальном метафизическом консерватизме де Селби», основывая ее не только на инвективах против, якобы, основоположника марксизма, но и на образе жизни самого нашего мыслителя, который один из интерпретаторов, Тюдор Кантли, назвал «стилизацией под самого заурядного сельского алкоголика». Другой исследователь, скрывшийся под рэперской кличкой Zee Nick, отправился за разъяснениями к директору лондонского центра марксистской литературы, располагающегося в том самом доме, в котором знаменитый русский политический изгнанник ХIХ-го века Герцен читал своей юной поклоннице стихотворение другого политического эмигранта, Владимира Печерина, «Как сладостно Отчизну ненавидеть / И жадно ждать ее уничтоженья!». Между прочим, этот самый Печерин стал потом католическим монахом и закончил свои дни в Дублине, исполняя обязанности капеллана в больнице для бедных. Герцен же пережил семейную драму, которая – по некоторым данным – стала причиной его разрыва с Карлом Марксом. Так или иначе, центр марксистской литературы разместили именно в этом доме, и Zee Nick провел несколько недель, пытаясь найти в книгах хоть какие-нибудь намеки на де Селби. Тщетно. Но все-таки толк от его изысканий был. Прочитав отчет о результатах тщательного изучения книг марксового центра, другой комментатор сочинений нашего философа, профессор Нирбок, обнаружил на последних страницах знаменитого интеллектуального издания, где оно было напечатано, объявление о продаже коллекции перкуссии, вывезенной некоей А. из Карибского региона («Продаю тамбурины, конги, бонги и маракасы. Состояние хорошее. Самовывоз из Уимблдона»). В слове «маракасы» почтенный еженедельник, славящийся своими неукротимыми корректорами, допустил-таки опечатку, выпустив вторую и третью «а». Нирбока немало позабавило присутствие автора «Капитала» среди экзотических названий; «сбылась мечта идиота о всемирной революции», – пробормотал он, и тут профессора осенило. Ну конечно же! «Маракасы», a не «марксы» – что же еще может быть рядом с солнцем, морем и блядями! Сторонники теории «метафизического консерватизма» были посрамлены, выскочка Zee Nick поставлен на место, а уже через пару месяцев на прилавках самых изощренных книжных магазинов появилась еще теплая, пахнущая типографской краской книга Нирбока «Еще раз о блядях и маракасах. Де Селби: краткий очерк жизни и творчества».
xvi
«СЕЛЬСКИЙ АЛЬБОМ».«Сельский альбом» издавался несколько раз, и все печатные версии настолько отличаются друг от друга, что целый ряд исследователей называет их «разными книгами». Конечно же, нет недостатка в защитниках того или иного издания; не стихает полемика вокруг роскошного тома Guttenberg Press, где каждый из деселбиевских набросков целомудренно прикрыт листочком папиросной бумаги, и карманной книжечки из нашумевшей серии «Великие идиоты XX века», выпущенной в полуподпольных типографиях Per Anum Domini, – в ней наш философ соседствует с Алистером Кроули, Жоржем Переком, Даниилом Хармсом и Дейлом Карнеги. Критики люксусного варианта «Сельского альбома» справедливо указывают на принципиальную скромность его автора, напоминая, что в своем собственном доме тот вообще не держал никаких книжек, считая это непозволительной роскошью. «Башкой надо думать, собственной, а не книжонки читать!» – так, если верить тандему Коннор-Белл, любил говаривать де Селби. Защитники Guttenberg Press указывают на то, что ни Гомер, ни Овидий, ни Данте не рассчитывали на сафьяновый переплет и мелованную бумагу. Они отмечают, что выпуск столь богато изданного и прекрасно иллюстрированного «Сельского альбома» привлечет к одному из главных сочинений нашего мыслителя читателя из высших кругов общества, финансовой и поп-культурной элиты; а что может быть важнее, чем просвещение и смягчение нравов хозяев жизни? Кто знает, быть может, посмотрев на небрежные рисунки де Селби, на его наброски, в которых можно при желании угадать и проекты строений, и обнаженную натуру, и даже графики ежемесячного потребления спиртных напитков обитателями Абериствита, менеджеры крупных компаний, футболисты, поп-дивы и министры внутренних дел задумаются о смысле собственной деятельности, об общественном благе – наконец, просто об эстетическом стержне нашего бытия, который, следуя Оскару Уайльду, следует рассматривать в качестве главной этической опоры современного мира. В этот спор недавно вмешались экологи, поставив под сомнение нужность «бумажного издания» «Сельского альбома» вообще – мол, вполне достаточно специального сайта, посвященного этому – довольно темному – сочинению де Селби. Но здесь уже запротестовали защитники прав малюток и борцы с детской порнографией – ведь, как стало очевидно после нашумевшей статьи русского культуролога Н.З. Калины-Ильина, некоторые из деселбиевских набросков изображают полуголых, в каких-то лохмотьях, детей, гоняющихся за голубями. Была даже устроена специальная кампания под названием «Say No to The Children of Devolution!», призывающая избавить Всемирную Сеть от «грязных артефактов похотливого старика». В свою очередь, любители и знатоки жизни и творчества де Селби указали на два важнейших, по их мнению, обстоятельства. Прежде всего, невозможно определить, что именноизображено на этих рисунках. К тому же, очертания детей (пожалуй, одного и того же ребенка) действительно можно угадать на некоторых из них, но, как неоспоримо свидетельствует изучение пивных и портерных этикеток деселбиевских времен, это дитя просто срисовано (и довольно неумело) с ангела, украшающего собой бутылки с «Finnegans Ale». Что же до голубей, то они в самом большом количестве населяли обои дома самого философа: в некоторых местах, сетует Дженни, обои отклеились, в частности, над креслом, где проводил львиную (exungue leonem!) долю своего свободного времени мыслитель. Получалось так, продолжает служанка, что их куски свисали над головой де Селби, обойный рисунок оказывался у него перед глазами, голуби буквально парили перед усталым взором философа. Если же учесть, что чаще всего в такие минуты он держал в руках маленькую бутылочку «Finnegans Ale», то комбинация из птиц и обнаженных детей в его экспрессивных набросках не удивительна. Есть и другая школа, увидевшая в этих набросках совсем иное – парусный корабль, очутившийся в центре самой неистовой бури, что, по мнению этих ученых, очевидно доказывает знакомство де Селби с рассказом Эдгара По «Низвержение в Мальстрем». Неожиданным подтверждением такой точки зрения стало наличие у По другого сочинения – «Падение дома Ашеров»; если слово «дом» взять в значении «строение с четырьмя стенами и крышей», то идея того, что «дом» этот «пал», не могла не встретить сочувственного внимания де Селби. Впрочем, как уже говорилось выше, никаких книг философ дома не держал, в библиотеку записан не был, более того, по словам мисс Коннор, никто никогда не видел его читающим – в том числе и произведения великого американского мрачняги. В общем, как говаривали древние, experientia fallax, judicium difficile.
Что до другого – карманного – издания, то здесь, конечно же, сомнения вызывает название серии, в которой вышел «Сельский альбом». Почитатель де Селби вполне резонно возопит: «Почему "идиот"? Пусть "великий", но все же…». Обиду этих людей понять можно – никто ведь не называет бранным словом философов прошлого, отличавшихся некоторыми странностями в поведении, скажем, Диогена, того же Руссо, Ницше, Витгенштейна или Косолапова? Однако, – тут же возражают сотрудники Per Anum Domini, – слово «идиот» взято здесь в совершенно ином значении; в качестве примера они приводят главного героя известного романа Достоевского. «Если вам не нравится князь Мышкин, значит, вам не понравится де Селби. Просто это не ваша чашка чая». Кстати говоря, из этой дискуссии родилась – будто Афина Паллада во всеоружии из головы Зевса, будто прекрасная Афродита из морской пены – новая книжная серия издательства под названием "Your Cup of Tea". В ней печатаются самые сложные авангардистские произведения последних ста лет: романы Роберта Вальзера, дневники Леона Богданова, расходные книги Питера Гринуэя времен создания фильма "The Falls", недавно найденная рукописная биографии Греты Гарбо, сочиненная Уильямом Берроузом. Публика встретила новую серию с энтузиазмом, чего не скажешь о критиках, которые предпочитают листать гладко написанную беллетристику, а не погружаться в запутанные лабиринты самых необычных умов ХХ-го столетия.
Что же до «Сельского альбома», то он издан Per Anum Domini дешево, но очень аккуратно. Все рисунки де Селби приведены; более того, две трети книги представляют собой комментарии разных исследователей, пытающихся расшифровать эти изображения. Такое издательское решение получило поддержку даже тех, кто сомневался в необходимости печатания столь, по их словам, «несовершенной книги совершенного идиота ХХ-го века». Дело в том, что в «Сельском альбоме» почти нет текста. Мы уже видели, какие интерпретационные сложности рождают рисунки де Селби, мы еще обнаружим, насколько эти сложности станут трудноразрешимыми от того, что философ лукаво не снабдил изображения своими пояснениями. Откуда Ле Фурньер взял «множество страниц» в этом сочинении (см. сноску *) – пусть останется на совести француза. В рукописи «Сельского альбома» есть, конечно, пометки, но они, на первый взгляд, носят исключительно бытовой характер: «Читыри фунта Тому» или «Росписка в банке». Все эти загадочные фразы досконально приведены в карманном издании «Альбома», но здесь чувствуется, черт возьми, нехватка текстологического комментария и анализа специалиста по дипломатике. Впрочем, желающие могут обратиться к академическому «Сельскому альбому», увидевшему свет около пятнадцати лет назад. Там любитель точного объективного позитивистского знания попадает в настоящий рай – над опусом трудились лучшие специалисты Северной Америки и Британии. Однако и эта книга не лишена недостатков: так как она вышла «под покровительством Архиепископа Ротундского», то, естественно, это издание не содержит рисунков, ибо они могут навести читателя на греховные мысли. Иными словами, лучше всего читать «Сельский альбом», имея под рукой сразу три перечисленных книги. Среди других изданий главного сочинения де Селби отметим странное начинание Центра Научной Антиурбанистики при Европейской Комиссии (ЦНАпЕК); в напечатанной на его средства книге нет ни рисунков де Селби, ни немногочисленных его текстов, ни даже научных комментариев. Книга состоит из эссе самих сотрудников ЦНАпЕКа, посвященных приятности и полезности жизни на лоне природы. Фамилия де Селби в самом томе не упоминается ни разу – только на обложке.
xvii
«ДЕРЖАТЬ СКОТИНУ».Петр долго возился с балкой, с которой брезент не хотел разматываться ни за какие коврижки, впрочем, какие брезент может любить коврижки? брезентовые? Петр представил себе мир, состоящий исключительно из брезентовых вещей: брезентовые автомобили, брезентовые компьютеры, брезентовые цветы, брезентовые дома. Черт, он же уже две недели жил как раз в брезентовом доме, точнее – в доме с брезентовой крышей. Еще точнее – в доме, где крышу заменял кое-как натянутый брезент. Стоило подуть ветру (а дул он в этих краях всегда), стоило Петру хотя бы неудачно расправить над домом (тоже мне, дом без крыши!) проклятущее полотнище (а он не расправлял его удачно никогда), как над головой открывался кусок неба, в зависимости от времени суток то серо-облачный (солнца здесь не бывает), то черный, освещенный сбоку ядовитым лимонным светом. Слава Богу, дождей не было, однако и вечный холод, и беспокойство, что сверху все-таки ливанет, и ледяное молчание Тани, и, наконец, ожидание какого-то Mr. Tellme или Mr. Sellby (он не запомнил в самом начале, когда их только поселили в этой пыточной камере, а потом имя Того, Кто Придет, не произносили, довольствуясь местоимением мужского рода третьего лица единственного числа) – все это довело его до состояния внутренней лихорадки: руки дрожали, ноги подкашивались, что было очень некстати во время очередной попытки как следует раскатать брезент над головой. Да и она могла бы подсобить, хотя бы один разочек! Вместо этого Таня валялась на огромном диване в полном обмундировании (джинсы, серый свитер, оранжевый шарфик, вязаная небесно-голубая шапочка, салатовые перчатки, на лице – толстый слой крема, губы блестят от тройной порции гигиенической помады, в глазах – тупое безразличие к его жалким попыткам раскатать полог над их же (их же!) ложем). Надо сказать, что назвать это ложе «их» было преувеличением – это сначала он строил планы соблазнения партнерши по архитектурно-социальному эксперименту: скажем, ночью рука, будто бы невзначай, оказывается у кромки ее одеяла, затем, если тихонько стянуть с кисти перчатку, начинает пробираться в жаркую пещеру под одеялом (должна же она быть жаркой, черт возьми! Ведь у этой девки температура тела такая же, как и у него, примерно тридцать шесть и шесть, а у него под теплее, чем над – и значительно теплее). Итак, предположим, что пододеяльная ее пещера жарка. Но что делать дальше – после того, как рука освоится, согреется как следует и продолжит свое змеиное вползание? Ведь за одеялом еще: 1) джинсы, 2) свитер; под джинсами – трусики (вряд ли она обходится без даже столь ненадежного и жалкого в рассуждении утепления, но все-таки покрова), под свитером – майка и (не исключено, так ведь?) лифчик. Снять все это одной рукой, делая вид, что спишь, стараясь не разбудить жертву, – миссия для виртуоза, каковым Петр никогда не был. Он и на гитаре-то не смог научиться играть – каждый новый аккорд ставил перед его нелепыми толстыми короткими пальцами совершенно непосильную задачу. ОК. Может быть, тогда просто без обиняков предложить девушке перепихнуться, все равно же в этом чертовом сарае делать совершенно нечего? Конечно, и он, и она, отправляясь на трехнедельное испытание, захватили с собой учебники – ведь идея-то заключалась в том, чтобы без помех подготовиться к экзаменам, срубив немалое количество бабла, которое организаторы эксперимента пообещали добровольцам. О да! Шуму было много. В их университет пришли рекрутеры и стали петь соловьем, мол, новое слово в архитектуре, мистический метод изучения прошлого, революционные методики, надо прожить 21 день в странном жилище, придуманном каким-то перцем чуть ли не сто лет назад (или пятьдесят, какая разница), и дождаться, когда он сам, собственной персоной, или, скорее, дух его, явится туда и объяснит, зачем он всю эту хрень придумал. И придумал ли он ее вообще. И что он написал в книге с идиотским названием «Сельский альбом». И писал ли он вообще эту книгу. И кто он был на самом деле. В общем, вопросов следовало задать множество, когда этот то ли Tellme, то ли Sellby заявится полюбоваться воплощением своей архитектурной мечты. Спонсором проекта был некий ирландец, удалившийся от дел чиновник, баловавшийся сочинением мистических брошюрок (пара из них, «Дай-ка архив!» и «Душезаточка», валялись в этом помещении, но ни Петр, ни тем более Таня их в руки не брали): он искренне верил, что за идеей дома без крыши (в отличие от другого завирального проекта упокоившегося сто – или пятьдесят, неважно – лет назад джентльмена, дома с крышей, но без стен) не только будущее, но и настоящее. Дело было за немногим: построить такой вот объект, поселить там подопытных кроликов и заманить в него дух автора идеи. Вот тогда-то он расскажет, что имел в виду, и даст советы, как заполонить наш дивный новый мир домами без крыш. В общем, ничего из этого не вышло – не из засады на дух Tellme-Sellby (так как формально оставалась еще неделя), а из эротических поползновений правой руки Петра (Таня всегда лежала на огромном ложе, занимавшем большую часть единственной в доме комнаты, справа от него). Задать ей прямой вопрос о возможности мимолетного обмена телами он не решился – уж больно стервозный был у Тани вид, да и представить себе копошение двух навьюченных одеждами тел было не шибко приятно. Что снять? Что оставить? В каком виде потом бежать в душ? Что делать в следующую ночь? То же самое? Что-то другое? В таком ворохе тряпок сложно представить что-либо иное, нежели хлопково-шерстяной секс с выборочным контактом избранных участков тел. «В общем, не трах, а слабый перепихон», – вспомнил он забавное словечко из прочитанной недавно книжки, в которой один парень оказался в похожей ситуации, однако с крышей там все было в порядке – с крышей дома, где он лежал, умирая от неразделенной любви, рядом с какой-то телкой, у которой с крышей как раз был полнейший швах. В общем, та бескрышная деваха сжалилась над страдальцем и устроила ему один-единственный сеанс передергивания затвора, но это было там, в книге, да и не этого хотел Петр от своей случайной партнерши по странному эксперименту. Чего же он хотел от нее? Любви, что ли? С милым и в шалаше рай? В общем, он промолчал, она тоже не подала виду, никто за две недели так и не объявился, они ели, спали, отгородившись друг от друга айподами, одеждами, бесстрастными взглядами, они почти не разговаривали, да и о чем говорить в таком собачьем холоде, где согреться можно только в душевой кабинке, которая даже не кабинка, а саркофаг, крышку которого открываешь, быстро помещаешься там, волна тепло-влажная, волна горячая, волна холодная, волна сухая, после чего как угорелый выскакиваешь оттуда и, скача на одной ноге, судорожно натягиваешь штаны, носки и прочее обмундирование. До секса ли тут? До любви ли? … И тут – в первый раз за все время заключения в проклятом узилище – ему удалось как следует натянуть брезент на каркас. Он не верил своим глазам: стоило напрячь руку, потянуть угол брезента к себе, как ткань становилась гладкой, ни одной морщинки, вечный сквозняк сверху прекращался, уже за несколько мгновений наличия настоящей брезентовой крыши воздух обретал даже какую-то плотность, обещая тепло, хотя бы относительное, возможность жить, читать, думать, соблазнять девушек, словом, спокойно протянуть еще неделю, чтобы выйти отсюда, получить свои пять тысяч и свалить на неделю на море, да, это было начало совсем новой, уверенной, не продуваемой всеми ветрами жизни, и в тот самый момент наивысшего ликования дверь проклятой халупы открылась, и внутрь ввалился тщедушный человечек, еле стоящий на ногах. Он затормозил, встал, пошатываясь, шмыгнул носом и – увидев на тумбочке «Дай-ка архив!» и «Душезаточку» – заорал чудовищным, каком-то загробным голосом: «Башкой надо думать, собственной, а не книжонки читать!». От неожиданности Петр выпустил угол брезентового покрытия из рук.
xviii
«КОНСТРУКЦИЯ», «РОВ», «АРМИЯ», «НУЖНИК».История «селбианской гармошки» еще ждет своего исследователя, хотя основные факты хорошо известны уже сейчас. Движение физкультурников, получившее это странное музыкальное название, зародилось вокруг одной из авангардных архитектурных студий, которые возникли сразу после начала упадка Баухауза. Сначала и речи не было о том, что в проектируемых зданиях могут быть использованы человеческие тела – термин body использовался исключительно метафорически, обозначая некоторый объем, который следует заполнить строительным материалом. Оттого первым названием нового течения архитектурной мысли было странное слово bodyism. Однако уже через несколько месяцев стало ясно: одними условными единицами и формальными обозначениями не отделаться. Ведь речь шла о том, чтобы воплотить идею некоего полусумасшедшего философа, который – будучи движим странной прихотью – предлагал строить дома двух видов: со стенами, но без крыши, и с крышей, но без стен. Любое завершенное строение, имеющее квадратную, прямоугольную, овальную, коническую, любую другую замкнутую форму, вызывало его живейшее отвращение; руководитель архитектурной студии Ван Хойтен объяснял это «разорванностью сознания европейца, пережившего Великую Войну». Архитектору было невдомек, что наш философ не только не участвовал в Великой Войне, она его просто не интересовала, ни в малейшей степени…