Тeкущaя инфoрмaция
Шрифт:
– У вас что, действительно, нет необходимости в вере?
– спросила Стефания.
– Ну, это очень легкий вопрос, - сказал я.
– Я-то думал.
Стефания не сводила глаз с колеса. У меня бы уж голова закружилась.
Я докурил и собрался было отправить окурок в Чертовку, водяному на разживу, но потом передумал, растер тлеющий табак о каблук ботинка и оставшийся желтый цилиндрик положил в карман куртки.
– Вам не холодно?
– спросил я.
– Холодно, - сказала Стефания.
– Но вы мне не ответили.
– Послушайте, - сказал я.
– Стефания.
Все-таки какое-то
– Э-э, - сказал я, - давайте, Стефания, уточним. Вы о какой, собственно, вере спрашиваете, о той самой?
– О той самой, - усмехнулась она.
– А еще и другие есть?
– Вагон и маленькая тележка, - сказал я.
– Это выражение вам понятно? Может быть, лучше нам на чешский перейти?
– Понятно, - сказала она.
– Вы тоже хорошо умеете лапшу на уши вешать.
Мы засмеялись одновременно. Мы смеялись и смотрели друг на друга. Она прятала ладони в рукава свитера. Свитер был ей явно велик.
– Подарок Бенедикта?
– спросил я, прикасаясь к ее плечу.
– Нет, - сказала она, улыбаясь, - это отцовский. А юбка теткина. И хватит вам, ладно?
– Ладно, - сказал я.
– Пойдемте лучше кофе выпьем, а то это колесо нас здесь перемелет.
Стефания кивнула.
Я смотрел на нее сзади, когда мы уходили с моста, потом догнал.
– Это Грзанский дворец, - сказала Стефания.
– Построен в году пятнадцать восемьдесят шесть.
– В тысяча пятьсот восемьдесят шестом, - сказал я.
– А за пятнадцать восемьдесят шесть сейчас и пачки сигарет не купишь.
– А, сакра, - сказала Стефания.
Чертыхание, слетевшее с ее губ, шло ей так же как все ее ночные рубашки. Вообще я бы не удивился, если б в году пятнадцать восемьдесят шесть встретил ее у этого дворца в компании каких-нибудь забулдыг-вагантов. А что, университет здесь уже процветал. А я бы тогда гулял по Кампе каменным гостем из "пустыни Тартари" и предложила бы мне Стефания провести с ней ночь за пару грошей или крейцеров или чем здесь у них в то время платили за любовь. А я бы отказался. Как строгий в нравах московит, избегающий соблазна латинян. И латинянок. В то время. В то время, наверняка.
Я поднял голову, но увидел лишь серую, с облупившейся штукатуркой, стену без окон. Визу там была потемневшая доска с плохо различимой надписью. "В этом доме 30 декабря 1859 года родился Йозеф Б. Фёрстер. Своей музыкой возносил он нас к высшей красоте".
– Слышали о таком?
– спросила Стефания.
– Никогда в жизни, - сказал я.
– Да?
– сказала Стефания.
– А вот что у вас было в году одна тысяча пятьсот восемьдесят шесть?
А что у нас было в том году? Да то же, что и всегда. Не так уж много лет прошло с тех пор, чтоб что-нибудь изменилось на просторах Евразии. Всего-то четыреста с хвостиком.
– Хотя нет, - сказал я, - кое-что все-таки изменилось. Одно великое событие все же произошло. С историей Евразии связанное. Но здесь, а не там.
– Это какое?
– спросила Стефания.
– Кафедру русистики пришлось основать, - сказал я.
– Наверное, для того, чтоб мы там встретились.
– Хм, - сказала Стефания.
– Встретились мы с вами у "Кита", где вы глодали текилу.
– Стефания, - сказал я, - глотали, глотали.
– До прчиц, - сказала Стефания.
Велкопршеворская площадь была как раз из той поры, из времени вагантов и латинянок без комплексов, отдающихся за грош. Тесный каменный двор. Мостовая выложена булыжником, в трещинах между камнями пожухлая трава. По обе стороны облетающие деревья под унылым небом. И два гордых флага, вздыбившиеся друг против друга за оградами из поредевших ветвей. Слева революционный, трехцветный, справа красный, еще более революционный, но с белым крестом, похожим на большого рака с четырьмя клешнями.
Я свернул направо. Рядом с деревянными воротами висела большая медная доска. Новая, светлая. "Посольство суверенного ордена мальтийских рыцарей".
Стефания подошла и встала рядом.
– Я, конечно, слышал все эти разговоры о том, что Бог существует, сказал я.
– Я и сам вовсе не против того, чтобы в Него поверить. Но как-то, понимаете, все времени нет. Нет времени всерьез об этом поразмышлять. Ну а раз об этом надо размышлять, да еще время находить для таких размышлений, значит, видно, нет и необходимости.
– Вы так спокойно об этом говорите, - сказала Стефания, спрятав ладони в рукава, а рукава сунув под мышки.
– Что же ваша жизнь? Зачем она? Что ее держит?
– Позвоночный столб, - сказал я, - ее держит.
Вообще мне казалось, что я заболеваю. А, может, я давно уже был болен. Я все время смотрел на себя со стороны. Издали и откуда-то сверху. Честно говоря, я не понимал, что я тут делаю. Или, скорее, что он тут делает. Тот, за которым я наблюдал с довольно злорадным любопытством.
– Нет, вы серьезно ответьте, - сказала Стефания.
– Не увиливайте.
– С чего вы взяли, что я увиливаю?
– сказал я.
Тот, за которым я наблюдал, изо всех сил пытался показать, что он герой. Что уж, во всяком случае, он не увиливает от честного разговора. Но у него это плохо получалось. Совершенно непрофессионально. Мне было так неловко на это смотреть, что я даже закрыл глаза. Все это было похоже на любительский фильм с домашними заготовками. Фильм, конечно, с претензиями. С амбициями и выпендрежем. Но вместо Годара и Линча я видел лишь унылую мелодраму из жизни, которая никого не могла воодушевить. Из жизни, которая была мне совершенно чужда. Из жизни, удивительно неинтересной, обреченной на скуку и забвение.
В темноте кто-то тронул меня за плечо. Кто-то, сидевший сзади.
Я обернулся.
Снова она глядела на меня этим своим взглядом. По-матерински укоризненно.
Нет, все-таки она была больше блудница, чем девственница.
– Знаете что, Стефания, - сказал я, - чтобы понять, на чем держится моя жизнь, вам бы нужно наблюдать меня изо дня в день, а? И никаких интервью. Это понятно?
– Это понятно, - засмеялась она.
– Ну вот, - сказал я, - а все остальное - это пустые разговоры. Слова. Словечки. Сотрясение воздуха, это понятно?