Телевидение. Закадровые нескладушки
Шрифт:
Ревность по-советски
Учился вместе со мной на факультете журналистики МГУ студент N. Не буду называть его имя и фамилию, потому что он и поныне здравствует и процветает. Встречался он с очаровательной брюнеткой, студенткой филологического факультета, родом из Хабаровска. И все у них было славно и хорошо, пока в январе 1968 года не высадился у нас десант пражских студентов из Карлова университета. Приехали они по обмену на один семестр. Дело в том, что посадочная площадка для их приземления у нас была достаточно обустроена. Мы в то время все были увлечены фильмами Милоша Формана, Веры Хитиловой, чешской новой волны: «Приключение блондинки», «Маргаритки», «Отвага на каждый день», которые мы старались смотреть всеми правдами и неправдами в Доме кино, киноклубах, на закрытых просмотрах. Они были для нас как глоток свежего воздуха, насыщенные атмосферой свободы и поиска смысла в окружающей нас действительности. И тут появляются наши сверстники, которые в наших глазах выглядели героями этих фильмов. Мы быстро подружились на общей почве любви к нашим новым кумирам. И тут студент N разрывает все отношения со своей возлюбленной хабаровчанкой и всю свою неуемную мужскую
Брошенная хабаровчанка была в ярости. Для нее это был второй удар судьбы. Первый – в 1952 году, когда ее родителей арестовали по ложному доносу и они сгинули в необъятных просторах ГУЛАГа. И вот она, жертва ложного доноса, снедаемая ревностью и болью измены, не нашла ничего лучшего, как написать письмо в КГБ, что студент N и группа его единомышленников, в числе которых оказался и автор этих строк, встречаются с молодыми «чехословацкими ревизионистами» (так тогда в официальной прессе трактовались чехословацкие события 1968 года) и ведут подпольную злостную пропаганду их пагубных буржуазных, антисоциалистических идей среди студентов МГУ. К счастью, это письмо было написано до августа 1968 года, до ввода войск в Чехословакию, когда еще была надежда, что все образуется, и, к счастью, это письмо, по всей вероятности, попало в руки порядочного представителя этой всемогущей тогда силовой структуры. Как нам потом стало известно, между ними произошел примерно такой разговор: «Милочка, вы за кого нас принимаете? Вы думаете, что мы даром свой хлеб едим? Что мы такие ослы, что не знаем, что делается в ведущем вузе страны? Так вот, на первый раз я ограничусь тем, что перешлю ваше письмо декану факультета журналистики, и пусть он там с ними разбирается. А если это повторится, я дам возможность жертвам вашей клеветы подать в суд на вас. Имейте это в виду».
Письмо переслали нашему декану Ясену Николаевичу Засурскому. Он всех пожурил, сказал, что надо быть разборчивым в связях, и на этом вспышка ревности по-советски погасла, во всяком случае для нас, ненароком втянутых в эту орбиту страстей человеческих.
Буря в стакане…
Не знаю, быль это или небыль. История эта похожа на анекдот. Но студенты-старшекурсники рассказывали ее нам, салагам, с гордостью за свою смелость и находчивость, как истинную быль. Случилась эта трагикомическая история в Татьянин день. Накануне два наших студента факультета журналистики МГУ поспорили на ящик водки, что поднимутся на второй этаж подъезда дома на улице Грановского, где проживала семья опального Хрущева, и попросят у хозяйки Нины Петровны Хрущевой стаканчик для выпивки. В Татьянин день, в назначенный час все участники этого события расположились в начале улицы, а улица маленькая, и все просматривалось, и стали ждать, чем кончится эта невероятная авантюра. Дело в том, что в этом здании жили высокопоставленные партийные пенсионеры и здание охранялось очень тщательно. По улице ходили пьяненькие студенты, распевали «Гаудеамус» и другие студенческие песни. Дело в том, что эта улица примыкает к старым корпусам МГУ на Моховой. Каким-то образом этим парням удалось проскользнуть в подъезд дома. А через некоторое время к дому с обеих сторон улицы подкатили две черные «Волги», выскочили люди в штатском, вывели двух смельчаков из подъезда, усадили в машины и увезли. Дальнейшее их подельники узнали уже из уст самих виновников торжества. Итак, они поднялись на второй этаж и позвонили. Дверь открыла горничная. «Барышня, не найдется ли стаканчик? Из горла пить неудобно, а тары нет», – сказал один из них. У «барышни» буквально челюсть отвисла от столь неожиданного визита и явно неожиданной просьбы. Она тут же перед их носом захлопнула дверь. Облом. Что делать? Решили подождать минут пять и снова позвонить. Через пять минут дверь открыла Нина Петровна. Они повторили свою просьбу. Она их выслушала, молча ушла куда-то в глубь квартиры и так же молча вынесла им… граненый стакан. В предвкушении победы они стали спускаться по лестнице и оказались в объятиях оперативников. Их довольно вежливо усадили в «Волги» и привезли на Петровку, 38. Ввели в большой кабинет, наполненный высшими чинами милиции. Их появление было встречено громовым хохотом. «Ну рассказывайте, любители острых ощущений, – предложил им один из генералов. – Только учтите, чистосердечное признание смягчает наказание. Но не отменяет. Оно неотвратимо. На нарах вам уже не придется пить ваш любимый напиток». Ребятам поплохело. И они все рассказали как на духу. Судя по тому, что их чистосердечное признание сопровождалось взрывами смеха, они как-то воспряли духом к концу своей исповеди. «Н-да, – сказал генерал. – Всего мы ожидали в эту ночь, но такой дерзости… Ваше счастье, что сегодня ваш праздник, да и злой умысел в вашем мелком хулиганстве не просматривается. Так что дуйте отсюда граждане-студенты и помните, что впредь вы можете проспорить не только ящик водки, но и какую-то часть своей свободы». И тут наши авантюристы совсем обнаглели. «А как же стаканчик», – робко заметил один из них. «Чего?! – гаркнул генерал. – Забирайте свой стаканчик и убирайтесь вон! Мигом! Чтобы духу вашего здесь не было! И не попадайтесь больше на глаза нашей доблестной милиции».
Нам даже демонстрировали этот стаканчик. Он передавался из рук в руки, как переходящее Красное знамя. Из этого стаканчика по очереди мы распивали водку по всевозможным праздникам, в том числе и в День милиции. Звучали тосты за героев торжества и за нашу доблестную милицию, которой в решительный момент тоже не изменяет чувство юмора.
Клеветан
Случилось это в середине 60-х годов прошлого столетия в маленькой деревушке в карельской глуши. Мы, несколько студентов-журналистов, остановились на ночлег в избе лесника. Гостеприимная хозяйка дома, жена лесника, угощала нас ароматным чаем, настоянным на карельских травах. Вдруг открывается дверь, входит высокий, стройный, крепкий старик и прямо с порога обращается к жене: «Любаша, включай радио. Сейчас Клеветан говорить будет». – Сказал, как припечатал. Я был просто ошарашен такой образной точностью.
Альбер Камю и демократ
Летом 1967 года журналистская судьба забросила меня аж в Усть-Каменогорск. Так получилось, что в местной гостинице собралось нас несколько молодых журналистов из самых разных концов Союза. Вечера коротали в местном буфете за кружкой пива, которое в то время было в большом дефиците, как, впрочем, и все предметы так называемого повышенного спроса, в том числе и книги. Это было время книжного бума. Тогда только-только стали публиковать интересных зарубежных авторов, но очень маленькими тиражами. Вот о них-то и шел разговор в один из наших вечеров. Я посетовал, что так и не удалось купить сборник Альбера Камю. Он еще и не успел дойти до прилавков магазинов, как стал библиографической редкостью. Один из моих коллег ответил, что прошлым летом он был здесь в одной из деревушек Усть-Каменогорской области и там в их магазине культтоваров на второй снизу книжной полке в левом углу магазина стояли два сборника Альбера Камю. Один из них он купил. А второй наверняка стоит до сих пор.
Трудность состояла в том, что туда можно было долететь только самолетом, и то в три летних месяца в году и в хорошую погоду. Летали туда старые, древние кукурузники. Я не поленился. На следующий день пошел в аэропорт. На мое счастье, стояла хорошая солнечная погода. Я купил билет на этот внутренний рейс, сел в кукурузник, и через полчаса наш «транспортный гигант» сел на футбольное поле перед местной школой. Рядом находился этот магазин культтоваров. Я сразу направился к нему. Захожу, иду уверенно в левый угол, ко второй полке снизу. Стоит мой долгожданный Альбер Камю. А рядом с ним маленький, совсем неожиданный, почти мифический первый маленький сборник Марины Цветаевой, Лев Гумилев, Сартр. Пока я собирал литературную жатву, самолет улетел. Пришлось заночевать в этой заброшенной в алтайских горах деревушке. А на следующий день погода испортилась. Кукурузник не прилетел. Пришлось идти к местному руководству. Оказалось, у них в колхозе три грузовика и, соответственно, три шофера. Одного из них звали Мадрид, второго – Социал, а третьего – Демократ. Вот Демократ как раз, на мое счастье, и собирался в город. К нему меня и посадили. И тогда я понял, что по алтайским горным дорогам могли ездить только или Мадриды, или Социалы, или Демократы. Это была трасса какого-то безумного лихачества и риска. На одном из особенно крутых поворотов горной дороги Демократ меня высаживает и говорит: «Дальше я поеду один и буду тебя ждать за поворотом. Ежели меня там не окажется, иди дальше пешком. Авось какая-нибудь попутная машина и подберет». На мое счастье, он ждал меня за крутым поворотом, цел и невредим. Вот так доставались тогда иногда сборники произведений любимых авторов.
Литературные парикмахеры
Есть такая профессия, общая для всех средств массовой информации: газеты, радио, телевидения, – литсотрудник. Вполне почтенная профессия, как теперь говорят, менеджеров среднего звена. Но среди этого среднего звена есть непревзойденные асы своего ремесла. Они, как переходящее Красное знамя, передвигаются из эпохи в эпоху. Я их называю литературными парикмахерами. С одним из таких литературных парикмахеров я столкнулся еще на старте своей журналистской деятельности в первой половине шестидесятых годов прошлого столетия. Мой приятель-однокурсник Миша Леонтьев проходил практику в одной из провинциальных газет. У ответсекретаря этой газеты было хобби: он причесывал все материалы самых разных авторов под одну серую провинциальную гребенку. После его прически все материалы становились как близнецы-братья. Журналисты возмущались, жаловались главному редактору, в горком, обком. Ничего не помогало. Власть имущих вполне устраивал парикмахерский стиль ответсекретаря. И вот Миша, как человек со свежими мозгами, стал центром заговора против их литературного парикмахера. Заговорщики подсунули ответсекретарю статью известного в то время публициста газеты «Правда» Юрия Жукова. Фамилия Жуков – распространенная на Руси фамилия. Она не вызвала у ответсекретаря особой настороженности, и он ее причесал, здорово причесал. Затем заговорщики опубликованную в их газете статью отправили в «Правду» ее автору. Скандал разразился нешуточный.
Вскоре после этого и мне самому пришлось столкнуться с таким виртуозным парикмахером. По этому поводу мне вспоминается один эпизод из воспоминаний Константина Паустовского. Случился этот эпизод в начале 20-х годов прошлого столетия в одесской газете «Маяк», где Паустовский тогда работал. Кто-то из начинающих авторов прислал в газету рассказ о лошади. Рассказ оказался настолько беспомощным, что его решили выбросить в корзину для редакционного мусора. Но тут кто-то вспомнил об Исааке Бабеле. Он был известен как страстный поклонник лошадей. Он не просто любил, а знал эту тему, мог подолгу рассказывать о разных породах, их особенностях и повадках. Словом, решили этот беспомощный экзерсис графомана сбросить Бабелю. И рассказ отправили ему. Через несколько дней он принес этот опус в редакцию, и все обалдели. Рассказ засверкал всеми красками жизни, как искусно ограненный бриллиант. Все стали допытываться у Бабеля, что он сделал, что он такого сотворил. На что Бабель скромно ответил: «Да ничего особенного я не сделал. Я просто расставил знаки препинания».
Я вспомнил об этом литературном курьезе, когда отправил один свой материал в «Вечерку», «Вечернюю Москву». Материал этот попал к одному их старому, заслуженному литсотруднику и после его обработки был опубликован на страницах газеты. Я материал свой не узнал. Вроде все слова и фразы на месте, а материал серый, как и вся страница. Я пришел к этому сотруднику и спрашиваю: «Что вы сделали с материалом?» – «Да ничего особенного, – отвечает «мэтр», – я просто расставил знаки препинания». Я был поражен его парикмахерским искусством.
Сейчас, правда, не знаю, как в газете или на радио, но на телевидении литературные парикмахеры сами не стригут. Даже если тебе повезет и не последует стандартный ответ: «Не наш формат», тебе спустят такой перечень замечаний, что после их выполнения из фильма уходят все краски, словно из полнокровного живого организма всю кровь высосали, и он становится анемичным и худосочным, одним из множества в этом серо-желтом строю. На заре перестройки, когда мы еще гордились своей профессией, я написал провидческие, для себя во всяком случае, стихи.