Теллурия

Сорокин Владимир Георгиевич

Все улыбнулись.

Ледяные глаза Неделина чуть подтаяли.

– Итак, продолжим. Главное: Зоран и Горан.

Гостиная зашевелилась неуютно. Вопроса ждали.

– Вчера отлита новая партия кастетов. Итого их теперь…

Ном погладил растянутую на коленях умную бересту.

– Шесть тысяч двести тридцать пять.

– Шесть тысяч двести тридцать пять, – повторил Неделин вслед за берестяным голосом. – Что это значит, товарищи? Шесть тысяч двести тридцать пять одержимых, одурманенных эсеровской пропагандой, выйдут на улицы и одним махом разрушат всю нашу кропотливую работу.

В гостиной пауза повисла.

– Товарищ Михаил, ты не допускаешь, что среди этих шести тысяч будут честные рабочие? – наклоняется вперед Холмский, весь сжатый, пружинистый.

– Большинство из них – честные рабочие, – бесстрастно Неделин парировал и тут же в атаку перешел, привставая: – Именно честность и поможет им дискредитировать великую идею. Именно честность и подведет их под пули, а нас всех – под арест. Именно честности благодаря поверили они авантюристам Зорану и Горану! Именно честность

отлучила их от нас! От меня, от вас, от решения съезда, от воззвания Двадцати Пяти!

– Честность ли?! – загремел Вазир.

– Вот именно, товарищ Вазир! Честность ли? – повышает голос Неделин. – А может, здесь требуется другое определение?

– Доверчивость! – Ната сжала Машину руку.

– Нетерпимость! – вскинула Ротманская тонкие брови.

– Готовность к революции, – выговорил сложные слова Колун.

– Неуправляемость. – Зоя Ли вытряхнула окурок из длинного мундштука.

– Вот это ближе! – поднял палец Неделин, глядя на красивую Зою. – Неуправляемость. Скажите мне, товарищи, а кто должен управлять рабочими массами?

– Мы! – почти выкрикнула Маша.

– Налицо неумение использовать доверчивость рабочих масс! – Ротманская изгибается в кресле, словно укушенная скорпионом змея.

– Это – грех! Величайший грех! – загремел Вазир.

– Не грех, а провокация! – выкрикнул темнолицый, светловолосый Абдулла.

– Нет, грех! Грех! – вскинул Вазир массивные длани. – Мы, якши-насос, впали в грех сами, но не сумели ввести в него рабочих! Наша доверчивость плюс их доверчивость должны были помножиться на Идею и слиться аки два источника! И забурлить крутоярым солидолом! И выплеснуться! И охватить! Величайшим охватом, якши-насос!

– Банально пугать нас арестом, товарищ Неделин, – усмехается Рита Горская.

– Слава Космосу, мы не бомбисты, – раскрыла веер Зоя Ли.

– И не коммунисты, – усмехнулся Бобер.

– К сожалению… – хмыкнул Колун, папиросу разминая.

– Господа, доверчивость – не грех, а преступление, – заговорил узколицый, остробородый Холмский. – Преступление, когда идущий в народ футурист не способен использовать сие врожденное народное качество. В данном случае, товарищ Неделин, это ваш просчет. И просчет съезда в целом.

– Программу которого готовили вы! – выкрикнула Маша, с наслаждением чувствуя, как кровь ярости к щекам прихлынула. – Программу капитулянтов! Программу годил! Мы погодим, товарищи футуристы, мы погодим!

– Вот и догодились! – махнул обрубком руки Векша. – Зоран и Горан не годили, они лили кастеты и буравили рабочих!

– Лили и буравили, якши-насос! – гремит Вазир.

– И обошли нас на повороте, – сумрачно кивал Холодов, глядя на Машу, словно ища ее горько-сладкого одобрения.

– Мы проиграли, господа товарищи, – язвительно обмахивалась веером Зоя Ли.

– Еще один раунд отдали эсеровской швали! – не унимается Маша, щеками пылая.

– Это поражение, – кивает сумрачный Мом.

– Я так не считаю. – Неделин выпрямился на стуле с таким спокойствием на лице, что все смолкли. – У нас имеется кое-что в запасе, – сказал он и выстрелил взглядом вправо. – Товарищ Тимур.

Красивый, изысканно одетый Тимур стал приподниматься, словно к коронации готовясь. Он всегда вызывал у Маши беспокойный, свербящий интерес, она не понимала сути этого красивого человека, но сближаться с ним почему-то не решалась. Это была не профессиональная опаска, но экзистенциальная. Свою работу пропагандиста-подпольщика Тимур вел безукоризненно, спокойно, с отточенным профессионализмом. Подполье быстро приросло к нему рыцарскими доспехами, партия футуристов стала мечом сверкающим в его руке. Свои арийские мосты он сжег. Тимур действовал решительно: фехтовал, разил, нападал и отходил на выверенную позицию. Но – спокойно, без пафоса, паранойи и истерик.

Держа прямо свою красивую голову с черной, красиво подстриженной бородой, как престолом подпертой высоким белоснежным воротником, вытянув длинные худые руки вдоль своего стройного, затянутого в синюю тройку тела, Тимур заговорил:

– Товарищи! В тринадцатом веке монголы, покорив Россию, вышли к Европе. Экономически она была несравнимо более лакомым куском, чем полупустынная крестьянская Россия. Рыцарство Европы собрало свою рать, и под Будапештом произошло эпохальное сражение между европейцами и кочевниками. Кочевники разбили европейцев наголову. Европа лежала перед ними. Но они не вошли даже в Будапешт. Постояв некоторое время под его стенами, они развернулись и двинулись назад, в русские степи. По какой же причине армия хана Батыя не пошла в Европу, не покорила ее? Монголы объяснили это так: нашим коням будет тесно в европейских городах. Рожденные в бескрайних степях, они неуверенно чувствовали себя на городских улицах. Городские пространства были им непонятны. Следовательно, нельзя покорять то и пытаться владеть тем, чего ты не понимаешь. Попытки завоевания русских степей европейцами демонстрируют синдром, прямо противоположный клаустрофобии – агорафобию. Именно ее испытывали армии Наполеона и Гитлера, продвигаясь на восток. Бескрайние пространства пугали европейцев. Они не понимали, как можно овладеть этими степями, как можно их цивилизовать и окультурить. Поэтому и потерпели поражение.

Тимур замолчал, трогая свои бедра длинными сильными пальцами и слегка покачиваясь. И продолжил:

– Я только что в девятнадцатый раз пробировал теллур. И я преодолел темную завесу.

Собрание зашевелилось.

Тимур же, резко руки подняв, вцепился в свои волосы. Парик соскользнул с головы обритой. Над левым ухом подсыхает ранка.

Он прикрыл глаза и запел негромким, чистым голосом:

Среди

полей, лесов и кряжей горныхДворец хрустальной высится скалой.Огромный он, красивый и прозрачный,Сто тысяч граней свет дробят небес,Хрустальные колонны ввысь стремятся,Столпами подпирая дивный свод,Прозрачный пол незыблемой твердынейУкоренен в граните древних гор.Лишь солнца луч сверкнет на горизонте,Восхода знаменуя добрый час,Дворец чудесный оживет, проснется,Наполнится гуденьем голосов,И тысячи людей, как пчелы в улье,Начнут свой трудный и прекрасный день.Все во дворце живущие красивыОсобенной, высокой красотой.Их лица источают благородство,Любовь и веру, искренность и страсть,Тела их совершенны и прекрасны,Подвижностью и силою полны.Их кровь от чуждых примесей свободна,Торжественно пульсирует в сердцах,Которые готовы жадно битьсяИ страстью жизни счастливо гореть.Они умны и духом совершенныИ меж собой общаются без слов,Не знают человеческой одеждыИх совершенные и сильные тела —Нагими рождены, живут нагими,Для радости, для счастья, для любви.День начинается у них с молитвыСияющему солнечному дню,Деревьям и траве, горам и долам,Зверям и птицам, рыбам и червям.Они природе молятся беззвучно,Молитва в каждом атоме поет,Пронизывая гор гранит и кущиИ устремляясь в синеву небес.Прекрасные тела в поклоне низкомСгибаются, а мысли их звенятХоралом благодарных песнопений.Так каждый новый день они встречают —Как первый и последний на земле.Едва молитвы коллективной волныВ молекулах сияньем пропоют,Дворец, подобно лилии хрустальной,Раскроется навстречу силы дня.И тысячи божественных созданийВ Природу благодатную сойдут,Чтобы ее своим трудом наполнить.Их руки источают мощь и силуЭнергий, созидающих огонь.С Природою у них нет отчужденья,Дистанций разрушительных, вражды —Того, чем так, увы, бесславны люди,Насилующие окружавший мир.Они слились с Природой воединоДля счастья и восторга бытия.Природа им дается без насилья,Они берут лишь то, что нужно имДля творчества и полноценной жизни.Они творят великие дела,Не ведая ни формул, ни научныхРассудочных и призрачных миров.Не нужно им ни сложных механизмов,Ни яростно грохочущих машин,Ни печи доменной, ни фабрик, ни заводов.Они творят прикосновеньем рук,Преобразуя вещества структурыВо все, что им потребно на земле.Материя подвластна им, как глинаВаятелю. Они творят свой мир,Чудесный, совершенный, бесконечный,В бесчисленных возможностях своих.

Тимур замолчал и открыл глаза. Собравшиеся слушали его, дыхание затаив. Даже пламя свечей и канделябров горело так, словно стало рукотворным.

Тимур смотрел перед собой, пронизывая взглядом мир окружающий и видя то, о чем пел. Он показывал это своим товарищам по великому делу. Губы его зашевелились, несильный, но чистый голос снова ожил:

Они творят руками и себя,Не ведая ни роковых болезней,Ни слабости телесной, ни обид,Знакомых людям всем на этом свете.Им страх неведом также, боль и скорбьДавно ушли из их сердец нетленных.Свою природу сделав совершенством,Они навеки победили смерть.Им время покорилось в полной мере,Нет будущего, прошлого для них —Лишь настоящее во всем своем величьеИх обстоит, как золотой собор,Где служится торжественная мессаВеликим людям, победившим смерть.Тимур смолк. И снова прикрыл глаза.