Тельняшка математика
Шрифт:
– Ну, вы рады? Огорчены?
– Причем здесь эмоции, Марк Ефимович? – выпалил я, не скрывая раздражения.
Он осекся на мгновение, но тут же обрел прежний тон:
– А все же? Все же? Боитесь свалившейся ответственности? Или, может, горды?
Теперь он вел себя уже не как суфлер, а скорее как телевизионный комментатор, который, опасаясь, что расспрашиваемый им человек ляпнет со страху что-нибудь не то, спешит сам ответить за него на собственный вопрос. И этот его напор окончательно вывел меня из равновесия.
– Странный разговор, Марк Ефимович, – сказал я как можно спокойнее, – ей-богу странный. И, по-моему, никому не нужный – ни вам, ни мне. Я как работал,
Он вперил в меня пристальный, изучающий взгляд:
– Вы или робот, Юрий Петрович, или большой хитрец.
Я почувствовал, как волна раздражения поднимается из глубин моего существа. Только этого еще не хватало – не услышав желанных банальностей, он будет читать мне мораль!
– Зачем же так суживать диапазон выбора? Тут возможна еще тысяча вариантов.
– Нет, нет! – сразу откликнулся Ренч. – Только два. Или человек, лишенный эмоций, или хитрец.
Я поднялся со стула.
– Извините, Марк Ефимович, я пойду, – выдавил я из себя. – Идейка одна пришла в голову. Не хотелось бы потерять.
– Не смею задерживать, – буркнул Ренч мне в спину.
Вскоре после этого разговора Ренч заболел. Тут не было связи. Он просто-напросто простудился, но лежать не захотел, не мог – уверял он позднее, хотя, насколько я знаю, ничего кроме упрямого нежелания признать себя больным за этим не стояло, но уже простуженный, с температурой, три дня он гонял по Москве в промозглую оттепель, когда подтаявший снег чавкал под ногами и сырость пробиралась во все поры, заставляя и здоровых зябко ежиться. В результате Ренч подхватил воспаление легких, перешедшее в плеврит.
Состояние его внушало тревогу. В институте объявилось великое множество знатоков медицины, особенно среди дам, справивших полувековой юбилей. Они бойко называли имена эскулапов-светил, каждая знала только одного, который мог Ренчу помочь, а слыша хвалебные слова про других, улыбалась ядовито накрашенными губами и приводила случаи, позорящие или хотя бы ниспровергающие чужих кумиров.
Бедная Мария Николаевна – Муся, жена Ренча, крохотное личико которой стало жалким и потерянным, однажды, появившись в институте, была совершенно замучена этими всезнающими дамами, которые окружили ее гурьбой и добрый час начиняли полезной информацией.
О дальнейшем Ренч потом рассказывал сам, язвительно и, надо отдать ему должное, очень смешно. Светила стали приходить один за другим, каждый рокотал профессионально бодрым баритоном и, опровергая с благородной иронией предшественника, назначал свой курс лечения. Сбитая с толку Муся совершенно не знала, какие лекарства давать мужу. В результате этих визитов Ренчу стало заметно хуже. Кто-то уже настаивал на определении его в больницу, и наши дамы с ядовитыми губами, которые считали теперь своим долгом регулярно звонить Мусе по телефону, чтобы поддерживать и инструктировать, очень советовали согласиться на такую-то клинику – «там же уход, постоянный глаз» – и опять наперебой называли знаменитые институты, где царствовали их кумиры.
Но в этот весьма серьезный момент хрупкая Муся вдруг проявила твердость, которой никто от нее не ожидал, и решительно заявила, что ни за что ни в какую, даже самую блистательную клинику мужа не отдаст, после чего стала разговаривать со знающими дамами нелюбезно и коротко. Те вскоре обиделись и одна за другой перестали звонить.
Зато Муся приняла свои «решительные меры». Она разослала несколько телеграмм в какие-то не то чтобы дальние, но малоизвестные, заштатные города. И через сутки оттуда, из глубокой провинции,
Кузины, настоящие фурии на вид, оказались сестрами милосердия, получившими это звание бог знает на какой давней войне. А старичок в зеленоватом венчике о своем прошлом напоминал постоянно, начиная почти каждую проповедь, произносить которые был большим охотником, всегда одинаково: «Не знаю, как нынешние доктора медицины, но мы, земские лекари…»
В день, когда старичок появился в квартире Ренча, парад светил еще не кончился. На правах родственника старичок оставался в кабинете больного во время визитов очередных эскулапов. Выводы маститого коллеги «земский лекарь» выслушивал молча, приставив сморщенную ладонь в коричневых пятнах к огромной хрящеватой ушной раковине. А когда профессор удалялся бравой походкой в ванную, где Муся уже ждала его с очередным чистым полотенцем и конвертом, старичок задавал Ренчу один и тот же вопрос:
– Это кто же такой?
Ренч называл фамилию.
– А-а, ясно, – тянул старичок и, махнув сухонькой ладонью, смачно добавлял: – Дерьмо!
После ухода второго и третьего профессора повторялся точно такой диалог. И резюме было столь же однозначным:
– А-а. Ясно. Дерьмо!
Конечно, вся эта бригада медиков, состоящая из двух фурий и критически настроенного, позеленевшего от времени мудреца, на первый взгляд, выглядела очень комично, но когда они взялись за дело, основательность и мастеровитость их сразу внушила уважение. Старичок начал с того, что из огромного своего чудовищно потертого кожаного чемодана вытащил старинный докторский саквояж, тоже кожаный, но только еще более потертый. Расстегнув его, он стал извлекать на свет бесконечные баночки, бутылки, пакетики с темными кусочками неизвестного вещества, похожего на пластилин. Фурии на лету подхватывали эти баночки и пакетики неожиданно ставшими ловкими, молодыми руками, будто изголодавшимися по работе, и тащили в кухню, где сразу принимались что-то толочь в давно скучавшей в дальнем уголке шкафчика медной ступке, смешивать, раскатывать, кипятить, парить, заваривать. Как только очередное снадобье было готово, старичок немедленно пускал его в дело.
Способ его лечения был совсем иной, чем у нынешних медиков. Те обычно, прописав лекарство, пассивно дожидаются, пока химия сделает свое дело, и вмешиваются в работу препаратов только тогда, когда не добиваются нужного эффекта. Старичок же лечил постоянно и активно. Он втирал что-то в тело Ренча, укутывал его в смоченную снадобьем ткань, массировал его, колол, изучал пульс, менял настои и растирания или заставлял готовить новые. Словом, с утра и до вечера он трудился над Ренчем, и уже через несколько дней болезнь медленно, но все же заметно пошла на убыль.
Обо всем этом Ренч рассказывал мне недели через три после появления в его доме «Мусиной медицины» (такое было им изобретено название для странной троицы), когда он уже стал чувствовать себя вполне сносно, даже получил разрешение иногда сидеть в кресле, завернувшись в плед, и по два-три часа в день работать.
Воспользовавшись этой милостью, Ренч стал вызывать сотрудников лаборатории к себе домой, требовал отчетов о наших трудах, давал советы и наставления, острил и вообще был полон энергии и жажды деятельности.