Тело черное, белое, красное
Шрифт:
– Ура-а!! Мы победили!!
– Мейерхольд несколько раз подскочил на стуле, размахивая, как саблей, ложкой над головой. Райх с нежностью посмотрела на мужа, как любящая мать на расшалившегося ребенка.
"Сразу видно - счастливая женщина" - отводя глаза и стряхивая пепел с папироски, подумала Ирина и, только сейчас обратив внимание на то, что не слышит музыки, повернула голову в сторону рояля, встретившись взглядом с пианистом, который задумчиво смотрел на нее, словно пытаясь заглянуть в душу. Его руки с длинными красивыми пальцами на мгновение замерли над клавишами, и, слегка откинув голову, он заиграл Шопена. Любимый ноктюрн Ники.
" Сколь удивительными свойствами наделена музыка… - думала Ирина, опустив, словно
– Она может ласкать, мучить, погружать в воспоминания или, хотя бы на время, избавлять от них, помогает выжить и способна убивать. В каждом человеке с самого рождения живет его собственная мелодия, о которой он порой и не подозревает, и эта мелодия может быть живительной или разрушительной, как "да" и "нет", как черные и белые клавиши рояля. Магические знаки, разбросанные по нотным линейкам, возможно, одна из самых больших тайн, еще не разгаданных человечеством. Музыке не интересны люди. Ей интересны их души - если они способны вступить с ней в молчаливый диалог".
Шопен с новой силой напомнил о себе. Звуки обволакивали, закручиваясь вокруг Ирины в невидимый кокон…
Зинаида Райх, бросив взгляд на сидящую за столиком напротив красивую женщину, самозабвенно слушающую музыку, вздохнув, подумала: "Сразу видно - счастливая…"
20
Хрустящий мелкий гравий под ногами. Приторный аромат жасмина. Изящный изгиб реки. Желтые леденцы одуванчиков, щедро рассыпанные на зеленой скатерти еще влажной от росы травы. Березовая роща на холме, освещенная мутным утренним солнцем. Далекий голос меланхоличной кукушки. Сонная ворона, задумчиво взирающая с головы безрукой мраморной нимфы на суету воробьев около лужи. Церквушка без креста с надписью "Склад инвентаря". Кумачовое полотно с огромными белыми буквами: " Коммунист не имеет права болеть!", растянутое над входом в особняк с облупившимися колоннами.
– Товарищ, как пройти к главному врачу?
– Прямо по коридору - и направо. И запишите фамилию в книге посетителей!
– Гражданочка, не ступайте по ковру! Идти надобно у перилов рядом с ковром. На то и перилы, чтоб рядышком идти, а не посередке. Ковров на всех не напасешься!
– Эй, товарищ гражданка, наденьте тапочки! У нас - борьба за стерильность!
– Товарищ, к главврачу надо записываться за два дня. И что, что далеко? Приехали, записались, через два дня снова… Василь Василич, я гражданку не пускаю, а она…
– Как говорите фамилия? Ракелов? Вы, собственно, кто? Родственница? Только узнали? Издалека приехали? А… Да… Совсем в параличе. Не разговаривает, но вроде все понимает. Ну, хорошо. В виде исключения. Проходите, но недолго. Маша, проводите к Ракелову.
– Он сейчас на веранде… У него ванны из кислородной среды.
– Маша, это называется "воздушные ванны", сколько раз…
– Следуйте за мной, гражданка. Аккуратно. Не заденьте. Не опрокиньте. Направо. Налево. Вот в эту стеклянную дверь. Проходите. Он один лежит с той стороны. Остальные - на солнце. А ему нельзя. Мозговой удар. Сколько вам времени выделить? Полчаса? Выделяю. Не за что.
Металлическая кровать с аккуратно подокнутым одеялом… Худой мужчина с заострившимися чертами лица, темными кругами под глазами и перекошенным ртом… Черная с проседью бородка и родимое пятно на щеке, похожее на насосавшуюся пиявку… Вот и он…
Нельзя говорить "здравствуй"…
– Ну, вот и свиделись, наконец, дядюшка, любимый!
– Ирина, радостно улыбнувшись, придвинула к кровати табурет, окрашенный в белый больничный цвет, и благодарно кивнула секретарю главного врача, которая, отойдя на несколько шагов к перилам веранды, внимательно наблюдала за ней. Мужчина смотрел на Ирину безразличным, отрешенным взглядом, словно она была одним из немногих ничего не значащих движущихся предметов, которые в последнее время то появлялись перед ним неизвестно зачем, то исчезали куда-то непонятно почему. Вдруг взгляд его почти неуловимо изменился, а уголок рта дернулся. Сколько она уже видела таких глаз - серых, карих, голубых, зеленых, - которые, оставаясь последними каплями жизни на почти безжизненных телах, кричали и умоляли, силились рассказать, признавались в последней любви, боялись и плакали, исповедовались и прощались. Что скажут ей эти глаза?
– Лежи, лежи, дядюшка!
– воскликнула Ирина.
– Вижу, что рад. Однако ж волноваться тебе никак нельзя. Болезнь у тебя серьезная. Вот я и приехала к тебе, теперь буду за тобой ухаживать. Ты не беспокойся - сколько надо, столько здесь и пробуду. Найдется, где на ночлег устроиться?
– Ирина повернулась к секретарю.
– Этот вопрос не мне решать. Прикажут - поможем. Ну, - изобразила на строгом лице улыбку, - я пойду, не буду мешать - Она вышла, тихонько прикрыв за собой дверь.
– Вот и встретились… - выдохнула Ирина, наклоняясь к чернобородому, который теперь уже неотрывно смотрел на нее.
– Если б ты знал, как я ждала нашей встречи! Иногда ночью проснусь и представляю - вот вхожу я к тебе, а ты так радуешься, так радуешься…
– Зу…вю…зю…ю… - промычал чернобородый, взгляд которого, показалось, стал осмысленнее.
– Так и я рада тебе, дядюшка. Помнишь, когда виделись в последний раз?
– Ирина приоткрыла сумочку, нащупывая конфету, начиненную ядом.
"И что теперь?" - пришел в голову неожиданный вопрос.
Она, бывшая сестра милосердия, глядя на лежащее перед ней немощное тело чернобородого, которого столько раз убивала в мыслях, сейчас вдруг осознала, что не может решиться сделать это наяву потому, что он… болен и беззащитен. "Но Ники тоже был беззащитен перед ними!
– старалась убедить себя Ирина.
– У них было оружие, а у него? Что было у Ники, кроме моей любви? Прочь, жалость! Прочь! Сейчас ты достанешь конфету с ядом, и -вдавишь в его поганый рот. Что дает паралич, помноженный на паралич? Так действуй! Ну, действуй же скорее, пока кто-нибудь не вошел!" Ирина запустила руку в сумочку.
Дверь неожиданно распахнулась.
– Укольчик, укольчик, товарищ Ракелов, к вам пришел!
– На веранде появилась молоденькая медсестра с косичками, задорно торчащими из-под косынки, держащая в руках лоток со шприцами.
– Укольчик!
– повторила она, подходя к кровати и откидывая край одеяла.
– Поворачиваемся…
– Помогите же, девушка!
– обратилась медсестра к Ирине.
– Сам- то он не сможет, а мне, видите же, не с руки. Вот та-ак. Даже и не почувствует ничегошеньки. У меня рука легкая. Все говорят… - ворковала она, растирая место укола ваткой, намоченной спиртом.
– А вы то чего бледненькая такая? Переживаете, небось. Оно и понятно - за ним сейчас как за дитем малым уход нужен. Потому из городской больницы к нам и перевезли на воздух, да на природу. Да вы не тревожьтесь. Ему у нас здесь хорошо - лежи себе круглый день, птички поют. Кормежка у нас справная - все свежее.
Чернобородый издал нечленораздельный звук, вперившись глазами в медсестру. Та приветливо взглянула на Ирину.
– Ишь, как он вам обрадовался! Не помер бы от радости. От нее ведь тоже, знаете, бывает. Глазенки-то, гляжу, блестят, вон, даже румянец появился.
– Она улыбнулась.
– Кабы не знала, что племянница вы ему, подумала бы, что полюбовница. Уж очень рад! Ну, не буду мешать.
– Напевая себе под нос, медсестра направилась к двери.
Глаза чернобородого широко раскрылись, рука, в беспомощной попытке подняться, чуть дернулась, сухие желтоватые пальцы ответили на эту попытку легким подрагиванием. "Узнал!" - теперь уже точно поняла Ирина, опускаясь на край кровати и приближая голову к его лицу. В темных глазах чернобородого бились волны ненависти, через край выбрасывая на впалые щеки соленые брызги выступивших от бессилия слез.