Телохранитель

Скрипник Сергей Васильевич

— Ребята, ни у кого не найдется кусочка мыла? — вдруг среди повисшей в воздухе тишины раздался голос радиста.

— А мы сюда, Ищук, в баню пришли, — тут же парировал его вопрос Шмагин. — Подмыться и портяночки с бельишком замаранным простирнуть.

Все засмеялись.

— Что вы ржете, жеребцы? — В голосе Ищука прозвучали нотки обиды. — Развалились тут, а Ищук работай, рацию чини. А в ней, поди, и живого места нет. Просто мыло — очень хороший проводник, который благодаря его клейкости можно использовать, когда нет паяльника.

—

Так ведь и мыла тоже нет, — не унимался Шмагин.

— Есть, — буркнул прижимистый сибиряк Савватеев и достал из вещевого мешка брусок хозяйственного мыла. У него, ребята это давно заметили, в «сидоре» всегда можно было найти кучу вещей, применение которых в условиях разведывательного поиска было весьма сомнительным.

— В самый раз! — обрадовался Ищук. — Хозяйственное. В нем клейкости больше.

— Степа, — спросил Савватеева Шмагин. — Да ты, никак, действительно в прачечную собрался. Товарищ командир, — Теркин обратился к Латынину, — вы у него перед рейдом «сидор» проверяли, как у всех?

Все опять засмеялись. Даже Латынин, невзирая на тягостное расположение духа, выдавил из себя некое подобие улыбки.

— Проверял, Шмагин, — ответил старлей. — И лично разрешил ему взять в поиск кусок мыла. Как видишь, пригодилось, если, конечно, Ищук нас не обманывает во спасение.

— Да нет, просто я забыл вытащить его перед выходом в поиск, — пытался оправдаться Савватеев.

— А может, ты его с тротиловой шашкой перепутал, — сочувственно спросил старший сержант Спицын.

— Нет, у Степы другое, — продолжал Шмагин. — Это он носит с собой на случай вражеской засады, чтобы, значит, духам в плен не сдаваться. Намылит мыльцем веревочку, выкрикнет: комсомольцы не сдаются, да и повесится у них на глазах, пока те будут клювами щелкать. Где веревка-то? Подайте страховочную веревку. Пусть Савватеев всем продемонстрирует, как умирают настоящие комсомольцы.

— Да уймись ты, заноза, — зло прервал его Савватеев. — Язык без костей, что помело.

— Не сердитесь на меня, Степан Евсеевич. — Слова Шмагина прозвучали примирительно. — Я вас лучше своим мылом угощу. Голландским. С пряностями и луком.

Он достал из мешка две красочные, аж в глазах у всех зарябило, банки консервированной свинины. На них был изображен анфас здоровенный добродушный хряк, который одним глазом сверлил в упор всякого, глядящего на него, а другим игриво подмигивал. На самом свином рыле было написано «Made in Netherlands».

— Откуда такое благолепие? — поинтересовался туповатый и честный до щепетильности костромич Спицын. — Я такого отродясь не видывал.

— Трофейные консервы, — пояснил Шмагин.

— Иди ты! — усмехнулся старший сержант. — Трофейные! Это же свинина, Шмагин, мясо грязного животного, а они — мусульмане.

— Понимаешь, Андрюша. — Шмагин тронул Спицына за плечо. — С нами здесь воюют не только мусульмане, но и братья-христиане. На днях наши люди

разгромили одну горную базу духов, а там было три откормленных, как хряк, которого ты видишь на картинке, иностранных военных советника, приехавших сюда под видом журналистов, — двое американцев и один бельгиец. Они жили отдельно от местных оборванцев и, соответственно, харчились тоже отдельно. И никто при этом, заметь, ни на чьих религиозных чувствах не играл. Так вот эти баночки из их ежедневного рациона. Наши, на правах победителей, оставили тех без обеда. Они-то теперь уже в Москве дают правдивые признательные показания, а мы постепенно приходуем их еду.

— Так ты что, Сашок, участвовал в той героической операции? — съязвил Спицын.

— Я не участвовал, а пятого дня выиграл в шахматы четыре банки у непосредственного участника той героической операции. Мы с колонной 1-й Отдельной мотострелковой бригады прошвырнулись в Джелалабад, там немного задержались и весело и непринужденно провели досуг.

Шмагин взял банку, на крышке которой красовалось большое кольцо, стал показывать, как консервы открываются. Дернул за кольцо, банка тут же и открылась, обнажив свое ярко-розовое содержимое с белым в полпальца толщиной жиром по краям.

— Все очень просто в употреблении. Будто чеку у гранаты вырвал, и ешь себе, не хочу. Удобно. Опять-таки не надо тупить нож, держа его лезвие постоянно отточенным для мясистого душманского кадыка.

Пока все разглядывали заморскую свинину, Шмагин продолжал пояснять:

— А содержимое, сказать по правде, дрянь. Какой-то поролон, крашенный под молочного поросенка, густо пересыпанный перцем. Наша тушенка лучше, поскольку натуральная и сделана из настоящего грязного животного, которого только что грязно ругал товарищ старший сержант Спицын. Так, значит, ты, Спицын, этого есть не будешь?

— Что значит не буду? — возмутился Спицын. — Конечно, буду!

— Будет, — смиренно, с какой-то нарочитой безысходностью произнес Шмагин. — А вот ты, Серко, куркуль, как назвал тебя товарищ командир, что любишь есть?

— Мамины вареники с творогом и вишней, — стыдливо ответил тот.

— А еще что?

— Мамины пирожки, с мясом, капустой, яйцом и печенкой.

— Ну, допустим, мамы тут нет. Как не было и хозяйского мыла, пока его не забыл выложить перед марш-броском по тылам противника младший сержант Савватеев. А сало ты любишь?

— Ну, какой же хохол не любит сала?

— Вот и хорошо. Оно и будет как раз твоей долей. Соскоблишь ножичком со стенок банки, когда мы съедим мясо грязного животного.

Серко с недоверием заглянул в банку и сказал:

— Не, я такого сала не ем.

— Не ест, — констатировал Шмагин, — а говорил всем, что хохол. Так, кого я еще не поставил на довольствие? Ага, тебя, Кербабаев.

— Керкибаев, — поправил Шмагина тот. — Махтумкули, это имя такое, Керкибаев.