Телохранитель
Шрифт:
— А, какая разница. Значит, свинину ты не ешь. А ты у нас, часом, не индус?
— Не, я — туркмен.
— Значит, будешь есть копченую говяжью колбасу из того же продовольственного источника.
Затем Шмагин окликнул Латынина.
— Вы, товарищ командир, ловите банку и рубайте ее сами. Только, когда дерните за кольцо, не бросьте ненароком на душманские позиции, как гранату. А то один такой умник уже нашелся.
— Спасибо, тезка, — поблагодарил Сашку Латынин. — Я есть не буду. Если вдруг придется, то легче умирать от ранения в живот на голодный желудок. Так что пускай с ребятами по кругу.
— Пускаю, — согласился весельчак Шмагин, вскрыв вторую банку,
Штык-ножи застучали о жестянки. Разведчики сосредоточенно опустошали содержимое банок. Установившееся на какое-то время молчание вновь нарушил Шмагин.
— Так вот, — начал он, — позавчера приключилось следующее. Всем известный сержант Баранов из второй группы отмечал день рождения, и я ему одну банку с этим хряком подарил и напутствовал: это я тебе, Игорек, как юбиляру, а ему исполнилось двадцать лет, дарю в нычку. Ты ни с кем не делись, съешь все сам. Ну, чтобы ребята не видели, сделай это, когда будешь, например, нести караульную службу. А он мне: на посту по уставу нельзя, мол, есть и отправлять естественные надобности. Я ему в ответ: недавно вышел новый устав, и в нем четко сказано, что отличникам боевой и политической подготовки отныне можно делать на посту и то и другое. Так вот, направили Игорька в составе группы охранения в ближайшую деревню, там собралась местная шура, пригласили наших военачальников. Все собрались на улице, стоят, о чем-то галдят. А наш Баранов мало того, что от природы дурак, так он еще в Афгане стал дураком контуженым. Отошел он, значится, в сторонку, присел на камушек, решил пообедать. Достал банку, как я его учил, дернул за колечко, и тут у него в тыкве что-то перемкнуло. Он подумал, что у него в руках сработала граната, и швырнул ее в толпу местных старейшин и наших отцов-командиров. Те, понятное дело, тоже подумали, что граната, попрыгали в кюветы и зарылись в пыль. Полежали немного, решили, не сработала, вылезли. А когда аксакалы вместо лимонки подняли с земли консервную банку со свиным рылом, то подняли невообразимый крик, обвиняя наших военных в оскорблении устоев ислама. А один дух даже выкрикнул, переводчик тут же нашим офицерам перевел, что лучше бы в них бросили настоящую гранату, нежели жестянку с мясом грязного животного, противного их Аллаху.
— Да бог с ним, с Аллахом, что случилось с Барановым? — поинтересовался Спицын.
— Так он уже третьи сутки на губе на нарах парится.
— Повезло, — мрачно резюмировал Спицын. — А мы здесь.
— А вот представьте себе, что в Москве эта самая банка с голландской свининой давно уже атрибут столичного стиля жизни, — вмешался в разговор переводчик лейтенант Коваль, интеллигентный молодой офицер-первогодок, обращавшийся ко всем учтиво, на «вы».
— В каком смысле? — спросил Шмагин.
— В самом прямом. Я окончил арабское отделение Московского института иностранных языков и, пройдя военную кафедру, попросился служить в армию. Но знаком со многими коллегами-переводчиками из Института стран Азии и Африки. Мы с ними участвовали в лингвистических олимпиадах. Некоторых из них влиятельные родичи пристроили на работу в ТАСС, и теперь они ожидают, что их направят на какую-нибудь непыльную журналистскую работу в одну из стран социалистической ориентации. Так вот, два раза в месяц им привозят спецпайки из Елисеевского универсама, в которые входят в том числе и такие консервы. Подобного рода подкормка с барского стола высших партийных и государственных органов сегодня существует в большинстве московских номенклатурных учреждений. А еда во всех этих красивых баночках и в самом деле дрянная. И кушают ее не потому, что она вкусная, а для поддержания престижа.
— А мне она понравилась, — признался Савватеев, доскребывая опустошенную банку. — Возможно, мы сами не привыкли к хорошей пище, поэтому и ругаем все не свое.
— Да, — согласился с ним Серко. — У них все лучше. Вот у меня дома старый кассетный магнитофон «Электроника», который постоянно жует пленку. Мечтаю здесь купить «Шарп». Привезу его на родную Сумщину, и все девки в округе будут моими.
Между тем у мазара Рахманкулло началось какое-то движение. Духи засуетились. Явно готовились пойти на приступ. Снизу из полумрака доносились воинственные клики «Аллах акбар!». До рассвета оставался час с небольшим.
— Все, хватит разговоры разговаривать, — произнес Латынин свою коронную фразу. — Все внимательно слушайте. Наступает момент истины. Надо срочно провести пристрастный допрос языка и пристрелить его прямо здесь. С собой тащить не будем. Постараемся пробиться к своим. Каждый, повторяю особо, каждый должен запомнить, что скажет пленный, ну, кроме, конечно, Керкибаева. Он, если и запомнит, то потом сказать все равно ничего не сможет. И в случае прорыва на нашу территорию доложить лично начразведки Корчагину. Кажется, все. Лейтенант Коваль, будьте готовы перевести ему мои вопросы.
— А тут, товарищ старший лейтенант, рядовой Керкибаев хочет реабилитироваться за упущенную в пропасть рацию, — прервал Латынина Шмагин.
— Давай, Керкибаев, — согласился старлей и махнул обреченно рукой.
Туркмен открыл рот и разразился таким потоком проклятий, что Латынин и окружающие невольно засмеялись.
— Переводите меня, товарища лейтенанта. Слушай меня, чурек, я сделаю так, что ты потом не вспомнишь ни одной суры Корана. Ты забудешь, ишак джелалабадский, в какая сторона находится Мекка. Моя тебе выдерну, билят, рука и нога. Сначала левая, а потом правая. Ты будешь лежать кошма, как жалкая обрубка свинина, и только при это пердеть.
Ярость и напор Керкибаева были такими, что Коваль от неожиданности все это перевел. В ответ афганец что-то испуганно залопотал.
— Командир, — обратился Коваль к Латынину, — пленный готов сообщить вам все, что знает об охраняемом районе. Только просит сохранить ему жизнь.
— Молодец, Керкибаев, — похвалил туркмена командир. — Тебе бы в гестапо работать. Ладно, Коваль, переводи мои вопросы. Возьмем его с собой в прорыв, если, конечно, свои по дороге не прибьют.
И вдруг рация, над которой все это время продолжал возиться в поте лица Ищук, забулькала, и из нее полилась обрывистая речь.
— Сатурн! Сатурн! Прием: Посол!
Это были позывные его группы и штаба Корчагина.
— Ура, товарищ командир! — радостно возопил ефрейтор Ищук. — Да здравствует клуб «Умелые руки» при Доме пионеров города Мичуринска Тамбовской области! Да здравствует Советская пионерия! Я же вам говорил, что хозяйственное мыло — отличный проводник!
Пока Латынин выходил в эфир, все остальные столпились у Ищука и обнимали его, а Шмагин пытался скормить ему в условиях, максимально приближенных к боевым, оставленную пайку голландской свинины.
Над Черными горами раздался призыв:
— Сатурн! Сатурн! 050,050 Я — Посол!111-56,45,114-1000!
77777! 88888! 88888!
(Задание выполнено! Перед нами у мазара Рахманкулло духи! Высылайте подмогу в точку возврата! Высылайте подмогу в точку возврата!).
Голос в рации еще не умолк, а винтокрылые машины уже взлетали с бетонки Джелалабадского аэродрома.