Тёмная история. Чело-вечность

Алмазова Наталья

Я выдержал многозначительную паузу.

«Пожалуй, ваше пресловутое «Азъ есмъ».. вот тут оно и есть. Ну а речь – увы, несовершенный отпрыск чувственного восприятия. Попытка осмыслить и привести переживания в систему, доступную для понимания других. Говоря по существу, каждое слово – вовсе не универсально, скорее, это усреднённый жизненный опыт. Потому для описания чего-то абстрактного, недоступного пяти вашим органам чувств, и вовсе приходится использовать довольно затейливые аллегории».

Я снова вздохнул. Везде свои издержки.

«..Любая записанная формула, начертанный знак, каждое изречённое слово. Удобно, для вас, но неомрачённые истины обитают лишь вне выражения в формах.

Там, откуда я родом, мы общались иначе, можно сказать, мы видели глазами и слышали ушами друг друга, что полностью исключало всякое недопонимание. Нам уж точно не приходилось вкривь да вкось пееркладывать чужой опыт на собственную насущность, как вы это проделываете ежедневно».

Мне вдруг показалось, что я слишком увлёкся. Впрочем, Мигель (в миру Михаил) жадно ловил каждое слово, пускай, все эти «откровения» были порядочно избитыми, словно исхоженные ступени древнего храма, затёртые бесконечной вереницей паломников, алчущих утешения и покоя меж нескончаемых тягот собственных странствий. И все они где-то да искали Бога, как его не назови: в горах, пустынях, на поле брани, в застенках монастырей. А Он тем временем никуда и ниоткуда не уходил. Просто никто не ожидал увидеть Его таким – и потому поиски всё продолжались и продолжались. Бестелесный Закон, знаете ли, мало кого прельщает. Все жаждут подобия. Как объяснить, что подобие – в них самих, а не отнюдь не в Нём? Они подобны, и звёзды в небе и трава в поле, а Он не обязан.

Несмотря на то, что я часто не мог подобрать нужных слов, Михаил слушал меня на диво внимательно. А в его почти бесцветных голубых глазах, аккуратно опоясанных по краю радужки синей каймой, дробился рассеянный свет, разбегаясь сотнями сверкающих бликов. Будто отблески солнца плясали на поверхности бездонного озера. Откровенно говоря, его глаза внушали мне смутную тревогу. Однако я не находил объективных причин для беспокойства и старался не обращать внимания на свои неясные предчувствия.

Я раздумчиво прочертил когтями на столешнице несколько перекрёстных линий и почти завершил начатую ранее сигиллу, рассеянно продолжив говорить: «..Капля, лишь отделённая от волны, бушующей над зевом морским, имеет границу и положение в пространстве. В пучине морской она вездесуща, ей ведомы все таинства глубин. Лишь краткие вздохи божественной Воли порождают мириады искрящихся брызг. Но даже сама мельчайшая капелька, крохотная частичка хранит в себе память целого Океана…»

Глава

III

. Домовой.

Я снова умолк, глядя на хитросплетение линий, вырезанных на тёмной столешнице: до полноты картины не доставало парочки штрихов… Красивая дверца в Навь выходила, самому даже нравилось. Интересно у них всё устроено, петроглифы какие-то, честное слово. Но если земная магия чем и пленяла, так это своей мнимой простотой.

Наше затянувшееся молчанье Мигеля нисколечко не удивляло: он давно смирился с тем, что я невинно путаю слова и мысли, забывая о том, что, собственно, произношу вслух, а что оставляю про себя. В моём когда-то упорядоченном до мелочей разуме царил полный и беспросветный бардак. Зрелище упадническое. И всё же среди хаоса и разрухи порой попадались настоящие жемчужины. Незыблемые истины, формулы и сигиллы, руны и печати, который я будто бы невзначай чертил на затертом пластиковом столе. Вот ради чего Михаил слушал всю эту сбивчивую болтовню, ожидая очередного прозрения от меня, дотошно копошащегося в удушливой пыли предложений и фраз.

По правде, так мне несложно было добыть всё это: давно утраченные манускрипты, написанные на мёртвых языках, легко и непринуждённо говорили со мной. Рукописи ведь не горят. И не тонут. Потому Михаил наивно полагал, будто бы мне известны без малого все таинства

мира, пересчитаны и пронумерованы все столпы его устройства, только немножечко терпения и вуаля. Он-то уж сможет нанизать все бусины на одну нить в нужной последовательности: лишь бы ничего ненароком не упустить. К собственному стыду, я до сих пор не развенчал этого очевидного заблуждения. Нет, я знал не всё. Например, мало что мог поведать о смерти. Очень уж частный случай. Исключительный.

Наверху сызнова вспыхнула ссора. Что-то разбилось. Я замер, не доведя черту. И на миг задумался о себе самом. Когда-то у меня не было никакого названия. Первое в моих хрониках имя дал мне он, Мигель, совершенно случайно, так, красного словца ради. А оно, это имя, возьми да и приживись: столько у него было подспудных смыслов. Вот, например, санскритский корень «man» – символ расчётливого, холодного и точного, как хирургический скальпель, разума. Ни морали тебе, ни жалости. Ни страха, ни упрёка. Да, – ностальгически вздохнул я, – когда-то ведь я и впрямь был таким. Голографической плёнкой для записи безжизненных картин на своей равнодушной плоскости.

Вдруг за холодильником что-то зашуршало и забормотало. Я встрепенулся и устремил туда немигающий взор, разглядев сквозь отблески свечного пламени будто бы здоровенный комок пыли. Он тихонько копошился за углом, притом по-стариковски причитал: «Один пропащий другого пропащего поучает, энто вы гляньте!»

Я недоумённо перевёл глаза на Мигеля. Назвать посетившее нас существо питомцем не поворачивался язык, но, как назло, ничего более подходящего на ум не приходило, потому я попросту деликатно осведомился: «Это.. твой?» Сам я мало знался с Навьими, не было нужды.

В свой черёд мягко улыбнувшись, мой собеседник возразил: «Нет, домовые у колдунов не живут». И пояснил терпеливо: «Он вообще один на весь дом: соседка сверху из деревни прихватила, когда переезжала. А в городе хатники почти перевелись».

Существо тем временем развернулось, будто ёж, встав на короткие кривые ножки, и с прищуром глянуло на меня исподлобья: «Ты энто так недолго и домалюешься, – маленький сморщенный карлик недовольно ткнул пальцем в сторону стола, где красовалась незавершённая сигилла, – нежить полезет, всех окрест изведёт». Я захотел оспорить укорительное утверждение, приоткрыв было рот. Это ведь просто дверь.. без ключа. А потом я вдруг передумал, решив, что, пожалуй, домовой прав. У нас-то нежити и нечисти не водилось, а здесь кто ж упустит возможность покуролесить? И в замочную скважину протиснутся, дай дороги.

В следующий миг я покорно убрал со столешницы руки. И вновь обратился к молодому магу, который намеревался прогнать непрошенного гостя: «Если у колдунов домовые не живут, почему он здесь?»

Мигель, как мне показалось, смутился, и проговорил тихо: «Ему тут несладко приходится..» – мой ученик с намёком посмотрел наверх, где по-прежнему бушевал скандал, то становясь не в меру громогласным, то переходя в злое шипение. «Беда в том, что когда они начинают голодать, – маг вскользь взглянул на насупленного, сморщенного как урюк старичка, – тогда они меняются. Полтергейст порою – это оголодавший домовой, лишенный внимания хозяев». «Энто обсуждать гостя да в его присутствии годится ли?» – буркнул лохматый карлик. Не обратив на его выпад никакого внимания, Мигель досказал мысль: «Я изредка его подкармливаю, чтобы избежать неприятных последствий». У меня в голове тем временем пронеслось: кормит как зверушку, как отощавшего уличного кота. Из жалости. А не из-за каких-то там последствий. Не его это ноша, да и с такими способностями тут не только домовые, Тёмные посерьёзней к нему не сунутся. А этому он сам разрешил приходить, иначе и быть не могло.