Темная материя

Цее Юли

— Все, что возможно, происходит в действительности.

Публика аплодирует. Себастьян произнес это с такой страстью, словно провозглашал евангельскую истину. Ведущий тоже похлопал для порядка и передал слово Оскару. Тот слушал Себастьяна с улыбкой, не столько иронической, сколько выражающей добродушную усмешку взрослого над развитым не по годам ребенком, вздумавшим поучать старших.

— То, что только что изложил Себастьян, — говорит он вплотную к микрофону голосом, от которого у комиссара пробежали по спине мурашки, — было довольно дешевой попыткой

обойти стороной вопрос о Боге.

Поднялся шепот, послышались сдержанные смешки. Себастьян отворачивается в сторону и смотрит на студийные декорации, словно все остальное его уже никак не касается.

— Объясните это, пожалуйста, подробнее, — говорит ведущий, видя, что Оскар ничего не собирается добавить.

— Очень просто.

В абсолютной тишине телестудии Оскар делает глоток воды из стакана. Нельзя не заметить, что сейчас он владеет всем происходящим на подиуме.

— Если принять гипотезу о множественных мирах, то никакому Создателю нет нужды принимать то или иное решение. Мы существуем просто потому, что все так или иначе возможное и без того где-нибудь существует.

После беседы с Себастьяном комиссар долго размышлял над услышанным, в результате у него оформилась мысль, не вполне понятная ему самому, которую он с превеликой охотой обсудил бы с теми, кого видит сейчас на экране: мир таков, каков он есть, потому что существуют наблюдатели, которые смотрят на его существование.

Шильфу искренне жаль, что в запись телепередачи невозможно вставлять свои реплики.

— Это дешевый ответ на метафизический вопрос, — говорит Оскар. — В качестве естественно-научного подхода он никуда не годится.

— Почему не годится? — спрашивает ведущий, жестом останавливая поднявшийся в публике ропот.

— Поскольку другие миры не поддаются экспериментальной проверке.

Оскар откидывается на спинку кресла так, словно произнес на сегодня последнее слово. Но тут Себастьян, подавшись вперед, воинственно поднимает микрофон.

— Так уж устроена теоретическая физика, — говорит он. — Теории Эйнштейна тоже отчасти возникли на бумаге и лишь впоследствии получили экспериментальное подтверждение.

— Выражаясь словами Эйнштейна, — спокойно отвечает Оскар, — беспредельны только две вещи — космос и человеческая глупость. В отношении космоса я не вполне в этом уверен.

— То, что я здесь изложил, — говорит Себастьян, — можно найти у многих признанных физиков: Стивена Хокинга, Дэвида Дейча, Дитера Це.

— В таком случае Хокинг, Дейч и Це тоже ничего не понимают в физике, — говорит Оскар.

Под протестующий шум зрителей камера крупным планом показывает смеющееся лицо Оскара. С него исчезло высокомерное выражение, сейчас он похож на озорного мальчишку, радующегося удачной проделке. Камера перемещается к Себастьяну. Тот качает головой и поднимает руку в знак того, что просит слова. Шильф так близко придвигается к экрану, что почти касается носом монитора. Не поддавайся на провокацию! Не защищай мнений, в которые сам не веришь! Скажи им, что время и пространство

не существуют. Что множественная вселенная и вселенная, существующая в единственном числе, — это одно и то же, если даже материя не более чем идея ее наблюдателя!

Ведущий просит тишины.

— Здесь, кажется, речь не столько о междисциплинарных вопросах физики и философии, — говорит Себастьян, — сколько о границах между физикой и полемикой.

Громкий смех показывает, что зал снова на его стороне.

— При всей любви к острому словцу…

— Кстати, — перебивает Оскар, приложив палец к щеке таким жестом, словно ему только что пришла в голову новая мысль. — По твоей теории получается, что не только Создатель, но и вообще никто не обязан делать выбор и принимать решение.

— Напротив, — возражает Себастьян. — Одно из преимуществ теории множественных миров как раз и состоит в том, что она объясняет свободную волю человека. В линейном времени…

— А сейчас начнется эзотерика! — со смехом восклицает Оскар.

Камера с опозданием выхватывает его лицо и успевает показать только, как он машет рукой в ответ на замечание ведущего. Шильф, пристально, до боли в глазах следящий за тем, что происходит на экране, замечает, как подрагивает у Оскара левая ступня.

— В линейном времени, — говорит Себастьян, — наши судьбы детерминированы от самого раннего начала до отдаленнейшего будущего. В таком случае выбор того или иного решения зависит от биохимических процессов, протекающих в мозге и подчиненных причинно-следственным законам.

Выдержав нарочитую паузу, он продолжает:

— А теперь представим себе, что все мыслимые каузальные процессы протекают параллельно друг другу, потому что происходят в параллельных мирах. Развитие каждого отдельного универсума может быть предопределенным. Но мы обладаем свободой воли, поскольку можем при каждом решении выбирать один из множества миров.

— Дамы и господа! — ликует ведущий. — Вот оно — физическое обоснование свободы воли!

Его очки сверкают бликами, отражая свет прожекторов. На его лице написано такое счастье, словно он видит перед собой сияющую от удовольствия мину главного редактора программы.

— Причем так происходит несмотря на то, что в классическом понимании естественные науки и детерминизм…

— В таком случае я хотел бы знать, — перебивает Оскар, — почему мы простым волевым решением не сделали выбор в пользу такого мира, в котором никогда не было Второй мировой войны? Ведь как было бы славно!

Себастьяну бросилась краска в лицо. Подавшись вперед, он вскочил с кресла.

— Потому что мы подчиняемся принципу самосогласованности, — говорит он. — И тебе это прекрасно известно! Иначе мы, согласно второму закону термодинамики, распались бы вследствие все возрастающего хаоса.

— Что мы и делаем, — говорит Оскар. — А глядя на тебя, можно подумать, что порой распад происходит чрезвычайно ускоренным темпом.

Он вызывающе смотрит Себастьяну в глаза и стучит себе пальцем по лбу.