Темная сторона любви (Рассказы)
Шрифт:
Глаза налиты были розовой пеленой похороненного в чучеле бешенства.
Подо мной оказался – я чувствовал это! – сгусток ненависти ко мне, животной злобы и ярости. Ничего себе диванчик! Я ощущал под собой горячую собачью спину, в которой кипела собачья, доведенная злобой до кипения, кровь. Ей богу, до меня доносился из красной пасти спертый собачий запах, запах утробы недавно пожравшего потрохов в соседней мясной лавке зверя.
Через какое-то время у нас завязался роман с хозяйкой. Поначалу чисто платонический. Я помогал “рыжей”, как я ее про себя называл, в качестве подсобной рабочей силы, ну и немного как художник, хотя она не желала замечать моих художественных талантов – предубеждения против “осси”
Давешние руки были свалены в комнатушке за торговым залом, где мы сидели во время обеденной паузы и пили кофе с печеньем.
Здесь стоял частенько и шпиц, когда не использовался в декоративных целях, “не вписывался в гамму”, как говорила рыжая. Вообще-то он использовался как сиденье во время примерки редко выставлявшейся стильной обуви. Я старался на него не садиться. У меня даже завелся в подсобке “свой” стул. Английский, обтянутый темной кожей дорогой стул стиля чиппендейл.
Спустя примерно месяц я не выдержал и уступил. Иначе не назовешь. Не ей – своему неудержимому желанию, которое она вызывала. Со мной никогда такого не было раньше. Такое может понять только тот, кто испытал что-либо подобное к не очень красивой, совсем не молодой женщине. Событие это было, я имею в виду ослепление возникшей страстью, для меня в ту пору по-своему из ряда вон выходящим, как явление в доме в свое время новой жены отца или деда Соломона.
Предвестием других неординарных событий. Раньше мои пристрастия ограничивались женщинами гораздо более молодого возраста. Вероятно, я и остался холостым из-за этой моей тяги к молоденьким, на которых жениться для меня с каждым годом представлялось все недоступнее.
Правда, лет пять назад я все-таки женился на медсестре много моложе меня, но хорошего из этого ничего не вышло. Мы расстались не очень мирно, на нее и ее ребенка я буду, похоже, выплачивать из своих скромных доходов “брачную десятину” всю оставшуюся жизнь: она не спешит работать, а ребенок – получать образование. А “десятина” – едва ли не треть моих доходов.
Хотел, было, я уже ставить крест и на молодых, и на перезрелых, как жизнь вытолкнула меня к той, о какой, как оказалось, грезил кто-то во мне, а я сам того даже не сознавал.
В ней, этой рыжей хозяйке, отлилось с запозданием воплощенное женское плотское соблазняющее начало, не осознаваемое его источником. Рядом со мной постоянно ходила кукла, манекен, живее самой живой самки. Колыхание всех частей и форм было вызовом, бесстыдным и невинным ввиду непреднамеренности. Большая грудь постоянно меняла форму, повинуясь даже не позе, а порыву переменить оную. Бедра оживали, как-то непрерывно перетекая в ягодицы, а живот дрожал, как спрятанный под платьем любовник, припадая к талии и ниже. Спина сверху донизу являла ожившую деку неведомого музыкального инструмента, вместо музыки исторгавшего потрескивание корсета, готового лопнуть.
В ее кожу было залито вещество, наподобие ртути, состоящее из одного расплавленного и неиспользованного желания. Одежда на ней, словно взятая на время с ее стендов и вешалок, казалась драпировкой, призванной подчеркнуть этот бесстыдный вызов.
Я не избегал ни одной возможности дотронуться до нее, задеть, коснуться.
Когда же мне приходилось поддержать ее на стремянке, крепко обхватив ладонями то, что подвернулось, – она не доверяла мне, скажем, развешивание под потолком страусовых боа и шляп, – я едва не доходил до критической точки. Причем, уверен, она некоторое время не догадывалась о том действии, которое во мне
Домой она не приглашала меня никогда, так что я заподозрил присутствие там сожителя. Я ошибался, – там ее дожидался каждый вечер, как я чуть позже узнал, муж, страдающий тяжелым нервным расстройством. При нем она была, как я понял из сказанного обиняками, долгие годы бесполой нянькой. Ко мне в гости она не напрашивалась, а я не решался ее пригласить, – ведь она привыкла к жилищам, выглядящим наверняка иначе, чем логово не слишком зажиточного холостяка.
Желание мое, между тем, распалялось. Однажды она попросила меня навести порядок в келлере-подвале. Это всегда – свалка, даже у аккуратных немцев. Туда предстояло перенести с приближением лета все, что наверху могло напомнить зиму. “Покупатель не любит, если его желания направляются в “нежеланную” сторону”, – сказала рыжая.
Я унес из задней комнаты тормознувшую здесь с самого Рождества синтетическую елку и семейство Николаусов – рождественских святых дедушек разного роста и размера, снятых в свое время с витрины.
– Заодно снесите все и из витрины, я поставлю новую выставку! – велела рыжая.
Пришлось туда же, в “келлер”, отправить и “отрубленные” руки из стекла и керамики, которые пока еще игриво держали и растягивали части женских туалетов ярких цветов. Я снимал все это, ворохами сносил вниз шелк и синтетику в кружевах и вышивках, отмечая мысленно прогресс в области женского белья по сравнению с далекими временами, которые я помнил по разбросанным в нашем далеком жилище французским лифчикам и эластичным трико и поясам из нейлона американского производства. Чего скрывать, застарелое желание повело змеиным хвостом гидры.
– Возьмите собаку, – сказала хозяйка. – Она слишком белая, напоминает покупателям снег!
Когда я тащил шпица, я отчетливо вспоминал свой вояж в ветлечебницу с искусавшим меня псом на натянутом его злобой и моим страхом поводке.
С меня сошло семь потов. В итоге я грохнулся с чучелом и раздавил несколько стеклянных рук, словно протянутых ко мне с пола в знак приветствия или предостережения.
Скрюченный остаток одной кисти тянулся ко мне птичьей зеленой лапой с когтями из зазубрин битого стекла, норовя вырвать мое мужское достоинство. Привычная шутка про себя прозвучала не очень шуткой.
Спустилась и сама хозяйка. Я показал на осколки, намекая на готовность якобы возместить ущерб. Рыжая только засмеялась, отодвигая осколки в угол парчовым тапком, позабыв, однако, зеленую когтистую лапу.
В “келлере” было тесно от разрушенных вещей, мы оказались в такой близости друг от друга, от которой у меня потемнело в глазах.
Наконец она заметила мое смятение и поняла его причину. Некоторое время она смотрела на меня в ожидании, но, сообразив женским чутьем, что я не из решительного десятка, первой улыбнулась мне и скинула сначала что-то вроде вязаного пончо. Я принял его и положил в сторону. Медленно она сняла через голову морковного цвета балахон, подняв дыбом рыжие волосы. Я принял эти одежды и положил их поодаль.
На ней было красное белье, которое надевают, чтобы не прикрыть, а обнаружить скрытое. Я помог ей избавиться и от него. Все происходило немного во сне. Помогало и то, что мы были невероятно чужие люди: от пола и происхождения до социального положения и образования, не говоря о достатке. Вспомним Достоевского, который осудил такое сближение полов наиболее безнравственным. “Особенно постыдна эта близость тем, что все происходит молча, словно люди перестают быть людьми, превращаясь в животных…” Примерно так писал “Ф.М.”. Между прочим, наш случай.