Темная сторона Петербурга
Шрифт:
— Кто?! — дернувшись на звук его голоса, крикнул я. Ординатор Семагин, дылда и атлет, громоздился кулем у моих ног. — Кто?!
— Ты, ты, Алеша, — успокаивающе похлопав меня по спине, сказал старик. — Просто… Попович какой-то, со Змей Горынычем вкупе. Иди сюда.
Я действовал чисто инстинктивно.
Юлия Александровна, всего минуту назад отчаянно противостоявшая убийце, неожиданно сомлела — то ли от значительной кровопотери, то ли от пережитого потрясения. Я поднял ее и понес к лифту. У нее оказались две глубокие раны на предплечьях и груди — по счастью, не колотые, а резаные.
В приемном покое ей оказали немедленную помощь. На всякий случай вызвали даже бригаду реанимации. Когда ее положили на носилки, она мне улыбнулась.
И я поразился — насколько же предубежденным болваном надо быть, чтобы не заметить того, что так ясно увидел я теперь. Никакая она не стерва и не карьеристка. И нет у нее пузатого мужа-коммерсанта. Вообще никого нет. Есть одиночество, жуткое, арктическое одиночество, колючая полярная ночь и страх, что так вот и жизнь пройдет, а рассвет никогда не наступит.
Страх, унизительный, попирающий гордость. Отсюда и холод. Стоит ли за это винить женщину?
Ординатора забрал вызванный Штерном наряд милиции.
— Думаю, этот тип скоро вернется к нам, — сказал Штерн задумчиво, глядя, как уводят несостоявшегося убийцу. — Экспертизы, проверки, следователи. Ну, а потом — снова у нас. В другом уже качестве. Без отпусков и отгулов, без выговоров и премий.
Я поглядел на Штерна в упор.
— А вы-то откуда здесь взялись, Альфред Романович?
Старик ухмыльнулся.
Следователи обыскали квартиру Семагина и обнаружили пропавший дневник Вадима Кровяника. Ординатор выкрал его из больничного архива и потом дополнял собственными записями, путая свою биографию с биографией Радкевича.
Лондонского маньяка Джека Потрошителя оба безумца полагали не просто своим духовным предтечей, но чем-то вроде предыдущего воплощения.
— Откуда такие странные фантазии? — удивлялся я. Пытаясь ответить на мой вопрос, Штерн пространно разглагольствовал, приплетая, на мой взгляд, идеи не менее бредовые.
— Знаешь ли, Алексей, ведь медицина сама по себе… Вот в первоначальном случае — я имею в виду историю с Джеком Потрошителем — тоже подозревали медика. Говорят, это был человек образованный, из высшего общества. Никто ничего не доказал, но, когда его изолировали в заведении для душевнобольных — убийства прекратились.
Видишь ли, мы не задумываемся, какое это тяжелое бремя — постоянно заглядывать в глаза безумию…
— Но есть же методики! Супервизии… Они для того и придуманы, — вяло возражал я. — И что же они не сработали?
— Ну да, ну да, — соглашался старик, скептически покачивая головой. — Однако…
Но тут я вцепился в Штерна с другой стороны.
— А как вы догадались, что Миша Новиков здесь ни при чем?
Штерн удивился.
— Ну, во-первых, все-таки при чем… А во-вторых — помнишь, когда мы разговаривали о Радкевиче и Джеке Потрошителе в кабинете главного? Я тогда еще удивился, что это Семагин так скромно молчит. Я ведь помню, что он писал какую-то работу о расстройствах личности, в связи с чем постоянно торчал в архиве. С Семеновым нашим подружился, таскал ему
— У меня вопрос: почему именно Семагин? Я имею в виду сумасшествие, — удивлялся я. — Он казался таким… обычным. Атлет. Косая сажень в плечах. Этакий жеребец-производитель. Совсем не тот психотип, чтобы…
— Психотип! Да кто ж знает, почему это происходит?! Не вам бы, голубчик, такое говорить. Читали вы доктора Чехова? У него частенько медики сходят с ума. И у других…
— Так то литература!
— Литература — не значит «вранье», — рассердился Штерн. — По нашему ведомству как-то видел статистику — вот это, знаешь ли, цифры! Вдумайся, человече: нас, психиатров, сама профессия в боги рядит — судить о душе — это ли не палачество? Это ли не бремя непереносимое, не груз для сердца? Не кара, в конце концов?
— Что-то вы как-то пессимистично, — не соглашался я.
— А что, по-вашему, способно противостоять реальному злу в нашей сфере? Супервизии ваши, что ли? Молоды вы, голубчик… Нет, я настаивать не хочу. Но все же — предупреждаю, как старший по цеху, так сказать. Наш брат просто обязан иметь за душой хоть что-то еще, кроме голой теории. Какое-то, как бы это выразиться, санирующее мировоззрение. Блокировку. Если сказать иначе — веру.
Потому что рано или поздно, но, занимаясь подобными случаями, вы непременно столкнетесь с мыслью или ощущением, что да — чья-то кровавая душа выползла из преисподней и рыщет по миру в поисках новой оболочки, дабы творить с ее помощью зло. Она испытывает дикую, неуемную жажду, неизвестно кем и для чего вложенную ей от рождения, и мало что способно этой жажде противостоять.
Подобная мысль способна свести с ума.
И что тогда защитит нас всех перед лицом зла?..
До конца я в эту его теорию так и не поверил.
Какая связь имелась между Семагиным, Мишей Новиковым, Николаем Радкевичем и Джеком Потрошителем? Какое могло быть между ними связующее звено?
Кто был по-настоящему виноват в их безумии и маниакальном стремлении к убийству? Сходные врожденные устремления, жизненные обстоятельства или сама Идея убийства, очищающего мир от греха?
Не знаю. Я всего лишь врач-психиатр, и не слишком хороший: в своем деле мне не хватает самоотверженности. Я ведь не желаю по-настоящему глубоко погружаться в потемки сознания больных. Я опасаюсь повстречать в них собственное отражение.
Для меня все смутное понимание и страх перед нераскрытой загадкой воплотились в той незатейливой песенке, которую я когда-то услышал в больничном коридоре родимой Пряжки:
Там, где лихо повстречается с бедой, Позатянет все крапивой-лебедой, А если смерть с косою где пройдет — Кровяникою тропинка зарастет.