Темная сторона Петербурга
Шрифт:
Когда доктор издал резкий гортанный крик — очевидно, это была какая-то команда, — сомнамбулы сделались вдруг агрессивными. Со злобным клекотом они набросились на старуху-помощницу и принялись бить ее, по-прежнему не открывая глаз и не просыпаясь.
Кто-то из них выхватил нож; блеснуло лезвие — горбун всадил его в горло старухе. Обилие кожных складок на шее ее не спасло: яркая артериальная кровь брызнула фонтаном.
Зрители завизжали; первые ряды повскакали с мест. Возникла паника. Музыка продолжала громыхать, сводя с ума нарастающей какофонией, заглушая крики в зале.
Старуха, очевидно, была уже мертва, но сомнамбулы продолжали трепать бесчувственное тело. И тут кто-то включил прожектор в глубине сцены.
В обжигающем луче света Петр увидал вокруг себя разъяренные, безумные лица зрителей, забрызганные кровью; черные рты, распахнутые в яростном
Голова Петра пылала, в ушах стоял звон, в груди разливался жар… Несчастный студент чувствовал себя близким к помешательству и едва держался на ногах.
Как вдруг все исчезло: театр мгновенно погрузился в первозданную непроглядную тьму без единого источника света…
Петр открыл глаза. Вокруг него стояли люди и хлопали в ладоши. Верхние люстры горели ровным желтым электрическим светом; доктор Робер Гуссе на сцене, самодовольно усмехаясь, кланялся зрителям, сложив руки на груди.
Все это было странно, но Петр не пытался разобраться в происходящем: он вспомнил, что Аннинька просила его ждать у выхода из театра.
Испугавшись, что время, должно быть, упущено, он кинулся наружу. Растолкав по пути студентов-медиков, рукоплещущих гипнотизеру, он выскочил из зала, мимо очереди влетел в гардероб, выхватил у служителя поданную по его номеру шинель и, покинув театр, занял позицию напротив входа.
Зимний пронизывающий ветер остудил ему лоб. Поземка взбила колючую ледяную пыль и запорошила глаза; щурясь и смаргивая слезы, Петр смотрел, опасаясь упустить Анниньку.
Из ночной синевы на освещенный пятачок у театра медленно въехал экипаж. Двери распахнулись: коренастый человек, закутанный в плащ, вышел из здания. Он держал на руках что-то тяжелое, укрытое черной материей.
Ступив на подножку коляски — кучер сошел с облучка, чтобы помочь, — пассажир не без труда поместил в транспорт свою ношу, после чего запрыгнул туда сам и махнул кучеру: трогай!
Петр безучастно наблюдал со стороны, как вдруг — из свертка черной ткани показалась и бессильно повисла женская рука. Тонкая, с синими прожилками и серебряными браслетами.
— Стойте!!! — закричал Петр.
Кинулся за отъезжающим экипажем, но не догнал.
Без пользы пробежав два квартала, он решил вернуться.
У подъезда театра было пустынно: публика давно разошлась, а двери театра заперли. Студент постучал. Он колотил в двери до тех пор, пока на стук не выглянул какой-то сморщенный старик.
— Что вам? — недовольно спросил сторож, кутаясь в вытертую беличью душегрейку.
— Мне нужна актриса вашего театра, Анна Полякова.
— Нет у нас никаких актрис, — проворчал старик и хотел закрыть дверь, но Петр остановил его.
— Как так нет?! — вскричал он. — Ты хотел сказать — актеры уехали. Куда? Где они квартируют? Укажите мне адрес Анны Поляковой. Я требую! Кто антрепренер этого театра?!
— Я ничего не знаю, молодой человек, — испугавшись напора, залепетал сторож. — Ни актеров, ни актерок в этом театре нет. Вот ей-богу! А вы мне помещение выстужаете. Позвольте-ка! — И, выдавив студента наружу, старик захлопнул дверь перед его носом.
Делать было нечего.
Голодный и продрогший Петр отправился домой.
Там он лег в постель и два дня метался в жару.
Его мучили кошмары. Один и тот же сон: чернобородый доктор Робер Гуссе, таинственно ухмыляясь, преподносит ему подарок.
Петр, любопытствуя и радуясь, снимает крышку с нарядной коробки, развертывает папиросную бумагу. Внутри, под траурными лентами, лежит в кипенно-белом саване мертвая Аннинька.
Грудь ее окровавлена. Но подходит Гуссе, щелкает пальцами, и — Аннинька открывает глаза, застывшие и белые. Мертвая тянет руки к Петру, он отшатывается в ужасе. Страшный доктор Гуссе смеется; в руках его оказываются нити, которыми он успел прошить руки и ноги студента. Доктор хохочет и тянет за нити, все ближе… Сопротивляться невозможно, но на пути вдруг оказывается зеркало. Петр налетает лбом на стекло, видит свое отражение и не узнает: на лице его — белая маска.
Болезнь окончилась так же внезапно, как и началась. Спустя четыре дня, в пятницу, раздался стук в дверь. Петр очнулся и, пошатываясь, встал открыть.
На лестнице стояла его квартирная хозяйка, Агриппина Евграфовна. Потрясая толстыми розовыми щеками, она сочувственно расспросила студента о здоровье и передала доставленную
Там были два письма. В одном какой-то незнакомый поверенный сообщал Петру, что его тетка, богатая дальняя родственница по отцу, лежит при смерти и требует срочно навестить ее, имея к нему важное дело. Другое письмо было от Анниньки.
Скоро и невнимательно пробежав глазами первое послание, Петр жадно впился глазами во второе.
«Единственный друг мой, Петр Александрович! Петенька! — быстрым спотыкающимся почерком писала Аннинька. — Почему же вы не дождались меня в тот день? Впрочем, я уверена, у вас была на то веская причина, и я заранее вас прощаю.
Плохо, однако, что теперь мой опекун запретил мне видеться с вами. А ведь мне так нужна ваша поддержка и совет.
Мой опекун — господин Робер Гуссе. Скоро три года, как он забрал меня из благотворительного пансиона, где я умирала от чахотки — болезни, сгубившей мою мать, — и еще больше — от тоски.
Родственники по отцовской линии, забравшие меня к себе, недолго были ко мне добры. Когда бумаги на мамино наследство оформили, мне объявили, что я больна, и без всякого сожаления отправили в пансион, где со мной обходились весьма дурно. Почти все попавшие туда люди умирают не столько от болезни, сколько от недостаточного ухода и ужасной пищи.
Я выжила только благодаря месье Роберу.
Он забрал меня оттуда и вылечил.
Лечение было основано на его собственном психологическом методе.
Месье Робер надевал мне на лицо белую маску и просил представить, что маска — это моя болезнь. Он внушал мне, что в любой момент, как только я того пожелаю, я могу снять ее и тем самым освободиться от болезни.
Господин Гуссе многих вылечил с помощью гипноза, и в отношении меня его терапия была также вполне успешна. Совсем недавно врачи признали меня практически здоровой.
Но, когда мы приехали в Петербург, опекун, опасаясь тяжелого здешнего климата, решил возобновить сеансы лечебного гипноза.
Пока актеры готовятся к представлению, он приводит меня в свою гримерку, усаживает на стул, и я надеваю белую маску. С этого момента весь мир для меня исчезает застилаясь непроницаемой белой мглой.
Последнее, что я вижу: глаза Робера Гуссе, горящие сквозь прорези в маске — они видны мне с обратной ее стороны, а за ее пределами нету ничего.
Я сижу в комнате одна, в полной неподвижности, словно каменная статуя; руки и ноги мои затекают, вскоре начинают ныть все мышцы. В этот момент я почему-то воображаю себе театральный зал, полный зрителей, которые кричат и свистят. Вероятно, я делаю это от скуки: ведь это так тоскливо — сидеть одной в пустой комнате, не двигаясь и ни с кем не разговаривая.
Почему мои фантазии так ужасны? Этому я не нахожу ответа.
В полумраке комнаты мне мерещатся какие-то уродливые лица. Они глумятся и гримасничают, кривятся и вопят. Люди эти одержимы, они как будто готовы растерзать меня на куски, но, что страшнее всего, я сама мечтаю убить кого-нибудь из них! Это так жутко, так непереносимо, что я дрожу, рвусь с места и задыхаюсь; все безрезультатно — я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, не могу произнести ни слова.
Пытка прекращается, когда, наконец, возвращается месье Робер — он снимает белую маску с моего лица и двумя словами выводит меня из оцепенения.
Поднимаясь, я чувствую усталость и бешеное биение сердца, как будто только что пробежала не одну милю. У меня кружится голова, и я едва сознаю, кто я и где нахожусь. Последний раз, в тот день, когда вы пришли на спектакль, очнувшись, я ощутила такую слабость, что упала, потеряв сознание.
Я уверена, что сеансы с белой маской уже не приносят мне никакой лечебной пользы, но, когда я заикнулась об этом месье Роберу, он ужасно рассердился — сказать по правде, он пришел в ярость. Я вряд ли осмелюсь когда-нибудь возобновить с ним этот разговор.
Дорогой Петя! Узнав, что вы здесь, рядом, в двух шагах от меня, я испытала истинное облегчение. Я привыкла к своему сиротству и одиночеству, но все же… мне часто бывает тоскливо при мысли, что ни единая душа в мире… Увидев вас, я впервые за долгие годы почувствовала себя счастливой. Потому что вы не забыли меня. Я знаю, надеюсь и верю: теперь и у меня есть человек близкий, который не сочтет меня безумной, поверит моим словам и даст совет, как поступить.
Если ваша Аннинька все еще дорога вам — приходите к театру вечером в воскресенье. Постарайтесь найти меня до представления.