Темная сторона российской провинции
Шрифт:
Представлялось забавным и милым, что девочка, подрастая, будет играть с собственным подобием.
Екатерине Ивановне нравилось в этой кукле все: нежный голос, яркие голубые глаза, розовые щечки, губки, изогнутые в форме лука. Паричок с аккуратно завитыми кудряшками был изготовлен из настоящих женских волос пшеничного цвета — таких же густых и блестящих, как у самой баронессы.
Куклу в честь новорожденной назвали Алексой. Карточка с именем, украшенная вензелями и вырезными бумажными голубками,
Баронесса обращалась с куклой как с живой девочкой. Все знали, что в Катерине Ивановне сохранялось много ребяческого, и никто поначалу не обращал на это особого внимания. Пока не случилась одна неприятность.
Александре-Софии исполнилось семь месяцев. В этом возрасте у детей режутся первые зубки, и они ведут себя еще капризнее, чем обычно. Девочка много плакала по ночам и однажды своим ревом разбудила отца.
Обеспокоенный Александр Федорович накинул халат и пошел на шум.
У порога детской он остановился. Младенческий плач почти затих, вместо него из комнаты доносилась странная заунывная мелодия — Фекла пела ребенку песенку.
Александр Федорович прислушался, и волосы зашевелились на его голове.
Баю-бай, баю-бай, Поскорее помирай,—пела Фекла.
Ты помри поскорей, Мы схороним веселей. Со двора повезем Да святых запоем, Захороним, загребем Да с могилки уйдем…Барон ворвался в детскую как смерч.
Фекла, прикорнувшая на скамеечке рядом с детской кроваткой, вскинула голову. Она укачивала малышку, прижав ее к своей пухлой белой груди. Лицо у мамки было сонное и бессмысленное.
В холодном голубом свете, льющемся из-под шелкового абажура лампы, барону показалось, что голова его дочки как-то слишком запрокинулась, а щечки покрылись синюшными пятнами. Лицо куклы Алексы, стоящей на комоде поблизости, с ее розовыми фарфоровыми щечками, смотрелось куда более живым.
С криком ужаса Александр Федорович выхватил из рук Феклы ребенка, едва не уронив при этом.
— Вон! Пошла отсюда! Врача! Звонить сейчас же! — разъярившись, невразумительно требовал он.
Младенец завопил. Перепуганная Фекла заревела от страха. Весь дом пробудился от шума.
Первым примчался в детскую личный камердинер барона. Он вытолкал из комнаты ополоумевшую бабу и на всякий случай вызвал по телефону семейного доктора.
Но первым делом он поспешил успокоить барона — багровый апоплексический румянец
— Александр Федорович, ведь это природа, — уговаривал старик своего перепуганного хозяина. — Нельзя же так! У ребенка всего лишь зубки прорезаются, ничего страшного в том нет…
— Ты не был бы так спокоен, Прохор Петрович, если б слышал то, что довелось услышать мне!
Барон передал своему доверенному слуге слова чудовищной колыбельной, как они запомнились ему.
— Только вообрази — она уговаривала девочку умереть! Каково?!
Александр Федорович весь дрожал от пережитого потрясения.
Покачав головой, старик осторожно забрал из рук барона плачущую девочку, потетешкал ее, почмокал губами, попоил малышку водой. На руках спокойного и опытного человека ребенок мгновенно уснул, и его уложили в колыбель. Стоя над кроваткой, старик шепотом пояснил:
— Ах, ваша светлость! Это ведь народ. Простые, невежественные люди. Конечно, их дикие первобытные песни кажутся вам ужасными. Но я слыхал, что и в Европе существует такая нелепая традиция в деревнях: матери поют детям о смерти.
Когда в дом явился взбудораженный неожиданным ночным вызовом доктор, он, как ни странно, подтвердил слова камердинера:
— Совершенно верно. На самом деле все эти наговоры воспринимать следует в обратном смысле. Да-да-да!
И, глядя, как недоверчиво смотрит на него барон, доктор прибавил:
— В древности язычники считали новорожденных в некотором роде пограничными существами. Они — те, кто только что явились в мир из небытия, и законы нашего мира до определенного возраста над ними не властны!
В каждом младенце, по старинным крестьянским поверьям, помимо человеческой души, обитает еще и Тень. Что-то вроде невидимой пуповины, связывающей через ребенка мир мертвых и мир живых. Вот эту самую тень, некую загробную субстанцию, матери и уговаривают умереть особыми песнями. Прогоняют ее. Чтобы сам младенец жил. Чтобы он окончательно перешагнул рубеж и остался в нашем мире.
— Какие-то ужасы вы рассказываете!
Александр Федорович передернулся: холодная нервная судорога свела ему плечи.
— Да ничего особенно ужасного тут нет, — заметил доктор. — Просто остатки старых верований. Вы знаете, что мотивы и тексты колыбельных — это самая древняя поэзия на земле? Все это кажется нам теперь чужим и непонятным. Но… Однажды в Андалусии я сам слышал, как мать напевает первенцу, желая ему смерти. При этом лицо ее светилось любовью, как у святой мадонны: как всякая мать, она хотела своему ребенку только счастья и добра. Я уверен, что ваша туповатая крестьянская кормилица, которую вы прогнали…