Темная сторона российской провинции
Шрифт:
Сафронов, проведя меня в дом, ушел, пообещав через полчасика вернуться с банкой парного молока к ужину.
В ожидании его я повалялся немного на застеленной выцветшим покрывалом кровати, но потом встал и пошел по дому в поисках какого-нибудь занятия, опасаясь, что, если позволю себе валяться дольше — усну, не дожидаясь хозяина с его ужином: неудобно так-то.
Заглянул в тумбочку — там валялись старые советские часы-кукушка в разобранном виде и обрывки высохшей изоленты.
Под кроватью аккуратными кирпичиками сложены были стопки журналов 60–80-х годов: «Наука и жизнь», «Октябрь», «Техника молодежи» и другие. Перевязанные бумажной бечевкой журналы лежали так плотно, что буквально замуровали все пространство под кроватью. Если бы у кровати подломились ножки — никто б и не заметил этого — она продолжила бы стоять, опираясь на библиографические сокровища.
Хотелось вытащить и полистать какой-нибудь из журналов, но от этой идеи я отказался — вряд ли получится вытянуть что-то из такой баррикады.
Зато в ближнем к окошку углу валялись отдельной кучкой какие-то пыльные альбомы
Их я вытащил. Стряхнул наросты пыли со страниц и перелистал.
В альбоме были рисунки — эскизы карандашом, выполненные умело и профессионально. И какие-то записи — то шариковой ручкой, то чернилами.
Я бы не взялся ломать глаза, разбирая чужие заметки, но первый же рисунок в альбоме изображал ту самую церковь, которую мы сегодня ездили осматривать с Алексеем Ивановичем. Наверное, давно ее рисовали: купол храма изображен еще целым.
Под рисунком — ни даты, ни подписи. Я взглянул на обложку — в правом верхнем углу: «Н. Л. Ларионов. 1972–1975 гг.» — мелкими четкими буковками, с каллиграфической изысканностью.
Я забрался на кровать с ногами, устроился поудобнее и раскрыл альбом.
Первый лист помечен датой: 23 июля 1972 года. Под числом несколько набросков — деревенские пейзажи, вид на реку с какого-то холма и домик с тремя окошками по фасаду. Резные наличники прорисованы очень подробно, и это позволяет узнать дом — «дача» Сафронова, несомненно. Рядом — смешная карикатура: невообразимо худой человечек идет по пустой деревне с этюдником на плече и держит над головой меховой зонт, как у Робинзона Крузо. Подпись:
«Наконец-то у меня есть дача. Городской Робинзон. Н. Л. Л.».
За карикатурой три динамичные зарисовки животных: кошка, какой-то облезлый петух и смешная лохматая собака, с мечтательным видом сидящая на крыльце дома. Под собакой подпись: «Мой Пятница — Буська».
Потом снова церковь. Та самая. В различных ракурсах. И схематичная копия фрески с Христом и Девой Марией. Подпись: «Церквушка на реке Нару-Тамбов».
«Естество, еже во Адаме, Христос изменити хотя, на гору ныне восходит Фаворскую, обнажая учеником Божество… Потрясающий мастер! Хотел скопировать все, но так долго добирался, что устал, и голова разболелась. 2.02.1972».
Снова рисунок — портрет старухи, очень дряхлой и морщинистой, как проросшая картофелина, но, судя по умному проницательному взгляду, вполне себе в здравом уме и памяти. «Пелагея Матвеевна Смирнова, 85 лет!!! 1887 г. р. А ее сестра, умершая в 55 г., — 1870 года рожд., как Ленин. Просил позировать — говорит, лучше портрет Муськи нарисуй. Мол, кошка дряхлая, помрет скоро, а бабке жалко. Горюет, что молодой кошки нет, а новую заводить не станет, потому что живет одна. Помрет — кто ее накормит? Нарисовал Муську. Пелагея посмотрела, похвалила».
Еще фреска из церкви, но такой я, кажется, не видел. Не заметил? Или штукатурка там уже облетела?
Подпись: «9.08.1972. Преображается тварь ясно Твоим Преображением, Христе… Хочу скопировать все фрески, но работал мало — опять голова болела. И неспокойно. Все время кажется, кто-то смотрит. Нашел рядом надгробие какого-то Р. И. Бабина, „усопшега в 1884 году“. А погоста нет. Странно».
«Помогал укладывать поленницу Пелагее Матвеевне. Накормила борщом. Расспросил про церковь. Говорит: церковь Преображения, строил помещик Бабин. А заброшена, по рассказам ее сестры, Матрены, через 6 лет после постройки! Странная история».
Опять церковь и несколько набросков головы Спасителя, зачеркнутых. Запись:
«Грозы. Сижу дома. Церковь из головы не выходит — тянет туда, как магнитом».
«11.08.1972. Приходила бабка Пелагея, принесла какую-то древнюю конторскую книгу. По ее словам, от отца осталась, он был церковным старостой. Хотела, говорит, на растопку пустить, а потом подумала — вдруг для музея сгодится. Бабка почему-то решила, что я сотрудник музейный. Потому и в развалины хожу. Чудачка».
«Дожди. От скуки начал разбирать бабкин „талмуд“ — записи Матвея Смирнова, церковного старосты. Что-то вроде сельской хроники вперемешку с бухгалтерией прихода-расхода церковной кассы. Читать трудно — чернила выцвели, почерк ужасный, да еще яти-феты дореволюционные. Думал найти имя художника, расписавшего церковь. Это было бы любопытно».
«Переписал из бабкиной рукописи интересные куски: может, и правда кому пригодится.
…Просили барина — обещался.
Живописца прислал в субботу — не из наших мест человек, Афоней кличут. Виду дикого, волосат, угрюм, глаза нехорошо зыркают. Пришел якобы с Киева.
Батюшка Илларион обрадовался, говорит — там все наилучшие мастера по иконам. А что видом дик — это от воздержания, с лица не воду пить.
…Молчун этот Афонька. В еде не переборчив, спит мало, работает много, ни от чего не отказывается. Только просит — чтоб никого рядом не было. Говорит — не люблю, когда смотрят. А мы что? Мы сами по себе. Обещал к осени закончить росписи.
…Приезжал барин с младшей дочерью, смотреть новый храм. Остался доволен: такого-то высокого художества и в губернии не сыщешь. Заказал еще Афоньке икону святой Варвары для дочери. Афонька обещался. Работает он как заводной, без устали. Да еще нашим всем окрестным барыням иконки пишет. Бабам Афонька нравится. Несмотря что глаз у него блудливый. Кормят и поят его на славу. Да не в коня корм. Худющий!
…На самое Преображение церковь, наконец, освятили. Уж то-то радости было нашим! Барин со всем семейством службу отстоял, Афоньку
…Афонька теперь нарасхват, иконки пишет на всю губернию. Для губернаторши Николая-угодника писал.
…Третий месяц пошел, как церковь освятили, и все распрекрасно, но батюшка Илларион хмурен сделался. Народ в церковь поначалу валом валил, а теперь норовят в Протасовку в Георгиевский храм уйти. Венчания, сугубые ектения, на помин души — все к старому пропойце дьяку Кириллу.
…Жалко мне нашего попа. Расспросил народишко: что да что? На кой церковь свою у барина просили, чтоб теперь в чужой храм ходить?
У Митрохина вызнавал: морду воротит. А баба его говорит — смотрят, мол, как лихо, со стен. Страшно. Беда с этим народом! Дурной.
…У батюшки Иллариона беда: попадья слегла. Молодая, а ногу подвернула на клиросе, с лестницы сверзилась, теперь не встает. Стонет. Дети напуганные по лавкам сидят, батюшка Илларион извелся с ними.
…Дьяк наш, как назло, запил. Уж я его просил, уламывал — нет, ничего. Пьет беспробудно вот уж неделю. А начни его стыдить: плачет, трясется, глаза таращит. Страшно, говорит. Чего ему страшно? Поди разбери.
Правду сказать, и мне в новой церкви не по себе бывает. То ли блазнит, то ли смущает нечистый. Как службу закончит отец Илларион, свечницы начинают прибирать, смотрю за ними, а все кажется — стены двигаются. Или те, нарисованные? Господи, прости мне прегрешения мои! Проклятущий Афонька!»
В этом месте выписки из церковной хроники художник Ларионов проиллюстрировал рисунками. Вероятно, впечатлился рассказом: нарисовал церковь возле реки, погост и рядом — портрет «дикого проклятущего Афоньки» — угрюмого волосатого мужика с черным разбойничьим взором. Ларионов трижды обвел его портрет ручкой, очертил рамкой со сложным орнаментом из топоров и вил… А дальше снова пошли выписки из сельской хроники.
«Попадья с малыми детишками угорела. Отец Илларион всенощную служил, а с болезной женой Нюрку Кротову оставил, баба она тихая, но дурная на голову. Затопила поздно, а сама спать легла. Видать, в печи сажа загорелась. Все задохлись. Батюшка Илларион, как отпел своих, так почернел и ходит, головы не поднимая.
…В губернии скандал: подлая Афонькина работа вскрылась! Губернаторша, по слухам, последнее время все болела — мигренями мучилась. Вот старица-богомолка, что при ней живет, приметила, что у хозяйки голова всегда в светелке болит, там, где икона Николая-угодника, работы этого дикого Афоньки. Насмелилась бабка, в руки образ взяла — видит, кусочек мелкий отпал, она его колупнула, смахнуть хотела, а там под краской — морда престрашная! Она давай дальше ковырять. Так и докопалась: под Николаем-угодником свинячье черное рыло. Вот это Афонька! С губернаторшей обморок сделался. Сообразила — кому молилась, кого в уста целовала полгода кряду! Грозится Афоньку под суд. Ищут его, негодяя, чтобы спрос сделать — что за диверсию натворил? Со зла или по незнанию. Найти не могут. Сгинул, как не было.
…Дьячок утонул. Сразу после службы напился как свинья на берегу реки — возле моста его тело мужики выловили.
Отец Илларион службы служит, но через силу: то слова путает, то вдруг посреди ектеньи глаза вытаращит и замолкнет, будто язык у него отсох.
Просится в монахи уйти, на Белое озеро. Благочинный уговаривает батюшку подождать до весны. А я вижу, у человека душа не на месте. И к церкви у него прилежания нету.
…Нехорошие слухи по губернии идут. Все наши кумушки, что прежде друг перед другом выхвалялись, заказывая дикому Афоньке красные иконки, бросились вслед за губернаторшей образа колупать. Такое под святыми ликами находят, что и сказать совестно. Всех в смущение привел окаянный живописец!
Никто понять не может — что ж этот лихой человек, насмеялся, что ли, над всеми нами? Ведь прямо в души людям наплевал, окаянный.
Все теперь барина винят, а что барин? Он в свое московское подворье с семейством уехал. Ему-то что! Вот тебе и высокое искусство.
…Слух прошел: будто бы Афоньку в самой Твери в трактире зарезали. Похвалялся он там, что душу Сатане заложил за дар малевания. Какому-то горькому пропойце не понравились его радость и похвальба, он и бросился на злодея. Сцепились они, с ним и другие налетели — так, в общей свалке, кто-то и полоснул ножом поганого художника. Драчунов всех смели в участок, а дальше — непонятно. Кто говорит, что помер Афонька в тот же день, кровью истек. А кто говорит — нет. Не нашли, мол, его. Всех загребли, а когда в участке стали имена переписывать — обнаружили, что убег живописец дьявольский. Как песок сквозь пальцы, сатанинское отродье.
…Отец Илларион ушел от нас. Высох за год, как щепка. И трети от прежнего не осталось. И по глазам видно, что не жилец. Дай ему Бог, может, на Белоозере оживет.
Церковь пустая стоит. Благочинный обещает нового попа прислать, да пока нету желающих в наш приход.
…Такого половодья, как в этом году, старики не упомнят. Разошлась река. Даже церковь затопило. Десять дней вода стояла, потом схлынула. Стены отсырели, половина росписей потрескалась. Видать, сам Боженька свой храм спасает от нечистой работки Афоньки проклятущего.
Плохо дело. Фундамент после затопа осклиз. Что же делать-то?»