Темная сторона российской провинции
Шрифт:
А она?..
Но внутри все клокотало от счастья, выпирало безудержно на поверхность, как весенняя духовитая жирная земля приподнимается бледными ростками травы вверх, вверх и прочь. С дороги, все тяжелое, грязное, лишнее! Счастье прорастало из Любки — из веселых глаз, из лукавой улыбки, из порывистой, быстрой походки, и скрывать его становилось все труднее.
Изредка, правда, находили на Любку сомнения.
— Саша, откуда же ты взялся? Ведь мне похоронку на тебя прислали! Отчего матери не покажешься? — робко спрашивала она мужа, когда откидывались
— Любонька, Любаша… Ты ведь меня ждала, звала меня. Ты, а не мать. А теперь что, не рада, что ли? Люби меня, Любка! Вот он я, перед тобой, как есть. Не спрашивай.
И накидывался на жену с поцелуями. И опять забывала Любка обо всем…
Что в доме у Любки бывает какой-то мужик, Татьяне Ефимовой, свекрухе, соседка донесла. Первый раз Татьяна не поверила, отмахнулась: враки! В деревне свои мужики все наперечет, а чужим откуда взяться? Померещилось деревенской сплетнице. Но когда и другие бабы начали шептаться про гостя в Любкином доме, про огненных змеев над крышей у нее по ночам… Задумалась Татьяна. Спросила совета у старой бабушки-знахарки, и та ей честно сказала: если гостя ночного не отвадить — сгинет Любка.
— А что ж делать-то, а? — огорчилась Татьяна.
— Поговори с невесткой, — велела бабушка. — А я тебя научу.
Напросилась Татьяна к Любке для разговору.
Любка Татьяну встретила в сенях, но дальше порога не пустила. Смотрела исподлобья, дичилась и нет-нет — на часы поглядывала, будто ждала чего-то. Или кого-то.
Татьяна покачала головой, глядя на Любку. В лице ее светилось сочувствие, но взгляд был суров.
— А ты, наверное, думаешь, не видит никто, не знает, а?
— Что… не видит?
— Ой, Любаша, — сказала Татьяна. — Ты передо мной-то не ломайся! Лучше скажи честно, как есть, — ходит он к тебе?
— Кто он? — вспыхнула Любка.
— Сашка, кто же, — понизив голос, спросила Татьяна. Слезы навернулись ей на глаза, а сердце сдавило.
Любаша стояла перед ней, привалившись к косяку, и не решалась двери в дом перед свекрухой распахнуть.
Но и Татьяна не могла себя пересилить: если б даже Любка и позвала ее зайти внутрь чистенькой светелки — не пошла бы она. Ей все казалось, что несет из Любкиной избы серой, адским смрадом.
— Не знаю, слыхала ли ты, Любаша, какие в наших местах странные вещи случались, — сказала Татьяна напрямую. — Про летуна…
Любаня подняла глаза на свекровь, усмехнулась.
— Что это вы, сказочкой меня порадовать пришли? Мне в детстве бабуля про такое говорила. Она жития любила читать. Про князя Петра и его жену Февронию, про их врага-летуна, огненного змея-оборотня.
— Грех тебе, Любаня! — качая головой, сказала Татьяна. И добавила: — Ты смерти Сашиной испугалась. Но есть вещи и похуже смерти. Подумай!
Любка
— Да ты ж на себя не похожа! — испугалась свекровь. — Сгубит он тебя, дурочка.
Жалкая кривая ухмылка была ответом. Нет, не желала Любанина душа возвращаться к родным берегам из каких-то своих дальних волшебных странствий.
— Ладно. — Татьяна вздохнула. — Думай как знаешь. Вот, это я тебе принесла. Деда моего солдатский образок. Когда-то отдал его моему отцу, а отец — мне. Говорил — со святым Ильей сам черт не страшен. Спрячь образок в доме, пусть просто у тебя будет. Может, убережет, вразумит в трудную минуту.
На Любкином лице — все та же улыбка играет, пустая и бессмысленная, как лёт желтого листка поздней осенью, — куда б ни полетел он, везде ему гибель.
Но крохотную иконку святого Ильи Муромского, вложенную Татьяной прямо в руку ей, взяла Любка.
Ночью поднялся ветер. Окна дрожали в старых рамах, и тоскливо завывало в печной трубе. Любка лежала одна на холодной постели, не смыкала глаз, — ждала.
— Люба! Любаша! — послышалось из темноты. — Что ты сделала?
— Саша? — вскинулась Любка. — Где ты?
— Войти не могу, — отозвался раздраженный мужской голос. — Что ты сделала?
В стену избы что-то глухо стукнуло снаружи, стекла затряслись, зазвенели.
— Если ждешь меня по-прежнему — позови! — потребовал голос.
Любка послушно села на кровати, откинула одеяло. Спустив на пол босые ноги, почувствовала, как холодным сквозняком задувает между щелями в полу. Саша все мечтал старый пол новыми досками перестелить, но ведь то еще до войны было. А нынешнему Саше ничего не надо, кроме нее одной, — ни дома, ни детишек. Ничего.
Что-то вязко повернулось в глубине Любкиной души, словно рыба плеснула в омуте — и зыбь побежала, исказила зеркальную тихую гладь. Забеспокоилась Любка, засвербело что-то в ее сердце.
— Любаша, голубка! — взывал мужской голос.
Ежась от холода, Любка подошла к окошку, откинула занавеску. Вот же он, Саша. Стоит, рукой машет.
Улыбнулась Любка, обрадовалась.
— Открывай, женщина, открывай, — торопит ее гость ночной. А из глаз его — красные искры летят.
— Саша? — переспросила Любка, задрав брови. Жалобно прозвучал ее слабый голос.
— Открывай! — прорычал тот, снаружи. Ветер вторил ему, заглушая слова.
Любка распахнула окно: ветер ворвался в дом, взвились и забились занавески. Ничего не видать. Где же Саша?
Сжавшись, глядела Любка в темноту сухими отчаянными глазами и ждала, ждала… Но только красные сполохи крутились, рассыпая искры, в ночной темноте, и невнятное бормотание слышалось в порывах ветра:
— Не могу, не могу войти. Что ты сделала?
Все слабее и глуше звучал родной голос. Ветер метался по избе, обнимал ледяными руками Любкины плечи, трепал ее волосы. Но Любка не замечала: перегнувшись через подоконник, она звала мужа: