Темное дело (сборник)
Шрифт:
Ладно, Лапшин, ты тоже не Иисус Христос, одернул я себя. Ты в этой ситуации молчал бы в тряпочку.
Признаюсь честно — я отчаянно трусил. Мне казалось, что главное сейчас — это выйти из этого номера, из этой гостиницы. Причем с наименьшими потерями. Кажется, я действительно вообразил, что меня вот-вот начнут бить. Но в обморок пока не падал.
— Он сказал, что свяжется со мной, — соврал я, удивляясь тому, как органично это у меня выходит.
— Когда? — быстро спросил он у меня.
— Не могу сказать… — медленно покачал я головой.
— Лапшин!
— Да правда не
Мне показалось, что он посмотрел на меня с подозрением. Да пусть его смотрит, лишь бы выпустил. В следующий раз они меня так просто не получат. Я тоже хорош, пошел за ними, как баран на заклание.
Но ничего, родные вы мои, отпустите вы меня, как миленькие, еще и беречь будете, как зеницу ока. Что я, маленький, не понимаю, что ли, что я — единственная ниточка, которая может привести вас к этому Стасу?
Какая-то мысль мелькнула в голове и тут же исчезла. Я попытался ухватиться за нее, но тщетно. Наверное, я и вправду был сильно напуган.
— Вы понимаете, что телефон ваш будет прослушиваться? — спросил он у меня вдруг.
— Могли бы и не говорить.
— Раз говорю, значит, надо, — буркнул он. — Вы должны понимать, Григорий Иванович, что любые попытки предупредить Лейкина о том, что его ждет, чреваты для вас самыми крупными неприятностями, которые вы только можете себе вообразить.
И снова мелькнула какая-то мысль, но я был настолько обрадован новостью, что, кажется, несмотря ни на что, покину эту гостеприимную комнату, что снова не ухватился за нее. Ладно, черт с ней, если она важна, то обязательно придет еще раз.
— Не надо разговаривать со мной таким тоном, — обнаглел я.
— Послушайте, Лапшин, — он смотрел на меня сейчас совершенно другим взглядом. — Вы еще не слышали тот тон, которого заслуживаете, поверьте мне.
Так, а это что значит?
До меня вдруг дошло, что до этой минуты никто из нас двоих не упомянул о собственно предмете нашего с ним разговора. Ни о двойниках, ни о Президенте и речи нет. Существуют только фотографии, которые, как понятно из контекста, угрожают российской государственности. И человек, которого нужно нейтрализовать — так, кажется, это говорится на их жаргоне?
Я не люблю, когда меня припирают к стене. Я не люблю, когда со мной разговаривают таким тоном. К тому же, судя по всему, довольно скоро я отсюда выйду. Так что нечего с ним церемониться.
— Вот что, Иван Альбертович, — сказал я ему. — Как я понимаю, разговор наш или прослушивается, или записывается, что для меня монопенисуально, как говорит один из моих знакомых. Так вот, говорю для ваших начальников: я, Григорий Иванович Лапшин, прекрасно понимаю опасность и важность дела, по существу которого сюда привезен. Что бы вы ни говорили, как бы ни метали глазами молнии, одно я понимаю совершенно отчетливо: кроме меня на нужного вам человека никто вас вывести не может, и поэтому вы должны идти мне навстречу. Вы знаете мои возможности в том, когда нужно устроить скандал. Это у меня получается с легкостью, а «Российская молодежная газета» — не единственная, в которой я могу опубликовать то, что волнует меня в первую очередь. Когда я говорю «не единственная» — это значит не единственная в мире, и на это я прошу обратить особое внимание. Государственная необходимость вещь важная, но я не коммунист, и приоритетом для меня является собственная необходимость.
— Такое ощущение, что вы угрожаете, — с интересом заметил Иван Альбертович.
— Боже меня упаси, — скривился я. — Говорю что есть. Мне нужна гарантия, что любая моя просьба будет выполняться неукоснительно, если вы хотите получить свои негативы. А вы их получите обязательно — причем с моей помощью.
Я был доволен собой.
Я нес ахинею, я тщательно маскировал отчаянный страх человека, выросшего в государстве, где органы были началом и концом всего и всех. Я блефовал, но мне придавала силы злость, которая всегда рождается во мне, если меня припирают к стене. Впрочем, об этом я уже говорил.
Он дал мне свою визитку.
— Как только что-нибудь узнаете, звоните по этому номеру, — сказал он. — Если что-то понадобится, тоже звоните. Сделаем все, что можем.
— А что вы не можете? — спросил я. — Чтоб не беспокоить попусту.
Он усмехнулся.
— Не можем сделать так, чтоб, например, журналистка Юлия Рябинина перестала интересоваться вашей личностью. Впрочем, нам это и не нужно, — добавил он.
Я похолодел. Это была достаточно тонкая и скрытая угроза. Смотри, мол, Лапшин, мы знаем твои связи, веди себя хорошо. Надеюсь, я ничем не выдал своего волнения:
— Эго единственное, что вы НЕ можете? — спросил я.
— Звоните, — коротко ответил он.
Выйдя из гостиницы, я облегченно вздохнул и нырнул в метро. Куда ехать? В редакцию не хотелось, разве что для того, чтобы сказать пару ласковых одному бегемоту по кличке Павел Степанович. Или какая там у него гебешная кличка? Не удивлюсь, если «Бегемот».
Домой тоже пока не хотелось. Что мне дома делать в такое время — ждать звонка от Стаса?
Вот, не было печали. И что это он меня выбрал, как рупор гласности? Хотя это как раз понятно, я был лучшим другом Кости Сюткина. Хотя почему это — был? Есть! Он жив, слава Богу.
Интересно, а Васильев о Косте вообще ничего не сказал. Как будто не знал ни о происшествии, ни о связи Стаса с Сюткиным. Нет, непонятного в этом деле — выше крыши.
Я уже знал, куда поеду.
3
Мама Кости, Людмила Васильевна, была из среды тех рафинированных интеллигентов, которые, будучи в пенсионном возрасте, уступают место молодым, если видят, что им это место нужнее. По каким параметрам они это определяют — для меня загадка.
— Гриша! — увидев меня, воскликнула Людмила Васильевна и, припав к моему плечу, тут же заплакала. — Как же так, Гриша?!
— Ну что вы, — успокаивал я ее, — что вы, Людмила Васильевна. Все будет хорошо. Честно говоря, я не надеялся застать вас дома. — Прозвучало это как претензия, поэтому я тут же добавил: — Мне повезло.
— Да, — кивнула она, вытирая слезы и немного успокаиваясь. — Я забежала на час. Скоро опять в больницу пойду, к Косте. Не люблю я эти больницы, Гриша, ох, не люблю.