Темное дело (сборник)
Шрифт:
— Где тут бал-л-кон? — нетвердо поинтересовался майор и храбро шагнул в указанном Яйциным направлении.
Захмелевший второй режиссер, стараясь попадать в ногу, двинулся следом…
Когда они появились на балконе, потратив немало времени, уступая друг другу дорогу перед самым выходом, над Москвой уже сгустились сумерки. Тихие Черемушки готовились ко сну, даже не предполагая, что на уме у двух веселых друзей.
— Я бы тебе на бутылках показал, — заявил майор, размахивая перед носом Яйцина пистолетом, — но ведь нет у тебя, у подлеца, пустых бутылок, а?..
Яйцин икнул и отрицательно
— Ладно, — миролюбиво согласился майор, — до завтра потерпим…
— Завтра мне на съемку, — едва успел вставить Яйцин, неожиданно вспомнив о своем профессиональном долге, но друг пропустил такую мелочь мимо ушей, громогласно докончив:
— …Слушай, брат, какой бой!
Он навел странный, «ненашенский» пистолет на созвездие Кассиопеи, повисшей над притихшими Черемушками, и резко надавил на «собачку»…
Косая молния сверкнула шесть раз, шесть раз страшно весело ударил грохот из руки друга, и эхо пошло гулять по микрорайону, кувыркаясь и дурачась.
Бах-ба-бах-бах-бах-ба-ба-бабах…
— Нет, ты послушай, какой бой! — еще раз восхищенно повторил майор, пытаясь выдавить из опустевшего пистолета хоть один выстрел. Не получилось…
Созвездие Кассиопеи стыдливо прикрылось тучей, но один из лучших вторых режиссеров и его друг, оставив звезды в покое, уже направились обратно в комнату — допивать теплое пиво…
— И чтобы ни капли не осталось! — грозил кулаком майор. — За дружбу! За то, что мы живы! За наш двор!.. И за тебя, дорогой ты мой Лева!..
Утром «дорогой» проснулся первым, с трудом выполз на балкон — подышать. В комнате остались пустые трехлитровые баллоны, помертвевшая за ночь килька и богатырский храп друга.
На балконе Лева обнаружил несколько пустых гильз, долго и тупо их разглядывал, стараясь вспомнить, откуда они здесь взялись. Однако не вспомнил…
Обреченно застонав, едва живой, он добрался до телефона, который почему-то был на кухне, — о, эти проклятые четыре метра бесконечного пути, кто же так догадался проектировать квартиры! — и с трудом, отдышавшись, набрал номер режиссера Семы Гаспарянца.
— Да? — тотчас отозвался бодрый голос режиссера. — Кто там?..
— Это я, — слабо отозвался Яйцин.
— Кто?! — закричала трубка, так как Гаспарянц был глуховат.
— Я это, я! — отчаянно отозвался второй режиссер. — Сема, дорогой, прости засранца, но что-то мне нездоровится… — привычно заканючил он и осторожно потрогал рукой голову. — Наверное, заболел… Что?.. Да я капли в рот не брал! — искренне возмутился Лева. — Нет, нет и еще раз нет!.. Честное слово!.. — после некоторой паузы, во время которой из трубки доносились проклятия Гаспарянца, Яйцин вдруг выругался: — Да пошел ты!.. Ты, ты, кто же еще!.. Нет!.. Нет!.. А туда ты сам сходи!..
И он в бешенстве бросил трубку на рычажки.
— У морда нерусская! — тихо выругался Яйцин.
Он с наслаждением откинулся на высокую спинку стула и приложил к раскаленному лбу сковородку. Холодный чугун приятно холодил лоб, и от этого вдруг стало легче, и жизнь уже не казалась такой сволочной и безнадежной.
Задумавшись о бренности всего на белом свете, Яйцин вспомнил родной, тихий и вечно пыльный Шклов, деревья, которые действительно когда-то казались большими, собаку Пальму и плоскую крышу сарая, с которой так было удобно прыгать в сугроб вниз головой…
Ведь было время, когда тебя называли Левушкой, интересовались каждым твоим чихом и никогда не били и не наказывали. А может и наказывали, кто это теперь помнит!.. По крайней мере, никто не называл… Тут Лева вспомнил последний «эпитет», которым наградил его Гаспарянц, и нахмурился. Да пошел он!..
А надо заметить, что именно Гаспарянц когда-то выручил Яйцина и привел, в буквальном и переносном смысле этого слова, в кино.
Отмотав длиннющий двухлетний срок, Яйцин вернулся из армии в родной Шклов и, как миллионы его сверстников, был поставлен перед мировой проблемой — что делать, когда ничего особенного делать не умеешь, да и не хочешь, честно говоря?..
Что делать, что делать… Да ничего не делать!
Именно так Лева и поступил и, перебрав с десяток подходящих для «ничегонеделания» контор, наконец нашел то, что искал. Центральный городской архив.
Архив располагался в здании бывшей тюрьмы, что придавало для попавших туда впервые особую атмосферу таинственности и загадочности. Проплутав узкими коридорами, где встречались, в основном, женщины, Лева нашел директора — тоже женщину, привлекательную, с умными игривыми глазами и косой челкой. Они долго беседовали, пили кофе по-архивному, улыбались друг другу. Весьма непринужденно директор дала Леве свой домашний телефон, игриво назвала возраст, намекнула о свободном образе жизни…
Незаметно для себя Яйцин написал заявление на работу, затем также незаметно очутился в тесной комнате, где находились высокие пыльные шкафы, за шкафами прятались тихие старушки, которые тотчас обрадовались появлению мужчины, что и впрямь было редкостью в этом сонном женском царстве.
Ничего не делать, а именно в этом заключалась теперь работа архивиста Яйцина, ему очень понравилось. Хотя со временем, честно говоря, порядком надоело. Особенно — ближе к весне…
Молодой, бестолковой девкой пришла весна, и в здоровом теле Левы заиграли, расшалились гормоны. Как по мановению волшебной палочки, архивный «цветник» превратился в самый настоящий «курятник», и захотелось юному «петушку» бежать. Прочь! Скорее! Навсегда!..
Но куда?!
В Москву, в Москву, в нее, родимую, куца же еще, ведь также когда-то советовал классик. Лева Яйцин не стал долго раздумывать да и махнул в белокаменную.
Особого впечатления на простого шкловского провинциала столица не произвела — ни широченными проспектами, ни скопищем высоток на окраинах, ни забавными физиономиями негров, изредка мелькавших на улицах… И поехал бы он спокойно обратно, если бы не случай.
На Казанском вокзале снимали кино.
Огромная массовка по приказу помощников режиссера нестройно вставала и куда-то тащилась с вещами. Параллельно ехала небольшая тележка, где с трудом умещались два здоровых мужика с кинокамерой. Это были операторы. Тележку толкал тщедушный парень, все на него кричали, ругались, и даже ежу было понятно, что вот из-за него, подлеца, и срывается такая великолепно задуманная режиссером сцена.