Темное дело (сборник)
Шрифт:
Дзержинского свалили — ну, не свалили, подвесили аккуратно, приподняли и перенесли, уложив на платформу, если уж быть до конца точным, — хорошо. А дальше? Что же это никто на Красную-то площадь не кинулся? Ответьте, господа?!.. Вот же она, рядом совсем, рукой подать: всего-то делов — спуститься по улочке, обойти ГУМ и прямо… Куда? Да, к мавзолею, конечно же, куда же еще! Если замахнулись, то надо уже бить до конца. А то как-то нелогично получается. Железного Феликса, значит, можно за шею, а Главного Покойничка нельзя? И Маркса нельзя, и еще там кого?.. Вот вам и третий сигнал, сигнальчик.
Еще хотите? Будут, господа, будут. Не волнуйтесь!
И множество подобных «нюансов» насчитал Борис Николаевич, пока бродил, описывая замкнутые круги вокруг толпы, которая окружила постамент, где стоял Железный Палач — а может и не «палач» вовсе, а так, больной, по-настоящему сдвинутый на революциях человек (а может и не человек, а может быть «ибикус» какой-нибудь?)… И чем больше подмечал прозорливый Борис Николаевич, тем неспокойней становилось у него на душе, как будто чувствовал он нечто такое, что не могли сейчас ощутить вот эти все люди, пришедшие сюда с разных концов столицы, люди, державшие на руках детей, люди, игравшие на гитарах и гармошках, люди, спокойно курившие, люди целующиеся, люди смеющиеся… Захотелось вдруг Борису Николаевичу закричать во весь голос, во все луженое горло — «да что же это вы, не видите, куда идем?!» Но не закричал. Сдержался. Лишь усмехнулся недобро. Ничего, придет времечко, сами все поймут. Власть — она всегда власть. А в России — особенно…
Поняв это, стал еще более сдержанным Борис Николаевич, еще более осмотрительным. Попусту не болтал. Никого не ругал — ни новых владельцев Кремля, ни старых. А зачем? Своя рубашка ближе и приятнее, чем, скажем, казенная. Это тебе любой скажет.
И чем свободнее в своих поступках становились окружающие, тем сдержаннее держался Борис Николаевич. Потому что чувствовал, не может власть в России быть без жесткой руки, ну, никак не может, черт побери!..
Однако, вокруг все было спокойно, без внешних перемен, без грузовиков по ночам, без облав на коммунистов, без всего того, чего все так внутренне ждали, передавая из поколения в поколение генетический опыт. Но не было ничего.
Не бы-ло!
Тогда Борис Николаевич, внутренне с трепетом ожидавший репрессий — а как же иначе: офицер, коммунист, естественно, служил режиму (или строю, что, впрочем, не столь важно) верой и правдой, не на страх, а на совесть, — вдруг обозлился. Ну как же так?! День проходит, другой, неделя, а все по-старому, все как всегда. Этого не может быть! Должны же сажать, в конце концов. Или, хотя бы, клеймо ставить в паспорте — что состоял, что сочувствовал, что имел…
Непонятно! Или они, власть, естественно, не вполне здоровы, или все делается тайно. Ну, конечно же, тайно! Незаметно для всего народа. Так сказать, демократически. Ну тогда все понятно! Тогда — все в порядке!..
Придя к этой мысли, Борис Николаевич даже немного успокоился, не подозревая, что точно также подумали и миллионы его соотечественников и точно также внутренне успокоились. Успокоился, но лишний раз старался себя контролировать. Так, на всякий случай. А то, кто его знает, на кого Бог пошлет…
Так и не высказав заветную мысль о Главном Покойничке, Борис Николаевич, несколько смутившись и утратив потому свой внушительный и особый вид, поспешил зайти в клуб «Пьерро».
Прошел мимо охранников, которые с пониманием взглянули в его сторону — конечно же, из-за его, Бориса Николаевича, вида, — миновал неожиданно просторное, со вкусом оформленное фойе (нет, все-таки знаменитый клуб был на должной высоте, чего не отнять, того уж не отнять, это точно!) и вышел к гардеробу…
Замер, пораженный великолепием огромных зеркал — квадратные метры, орешеченные золотом, хрусталь, фирменный знак, матово проступавший по углам окон, четкость линий и гармония небрежно разбросанных по поверхности стекол блесток (алмазы, изумруды, подделка?). Остановился на мгновение. Закинул голову. Крякнул, мысленно, естественно.
К нему метнулся человек… Лакей, гардеробщик, швейцар, мажордом, слуга — кто? А впрочем, неважно. Человек — он и есть человек. Ловкий, гладкий, услужливый.
— Вам сюда-с! — показал человек в сторону огромной портьеры, из-за которой доносился невнятный шум голосов и музыки.
— Что-с? — невольно повторил коварную «с» на конце вопроса Борис Николаевич, повторил и тотчас нахмурился. Ну что он в самом деле? Как мальчишка, ей-богу! Дожил! Перед лакеем стал расшаркиваться. Нет, хуже. Не расшаркиваться, а подражать, мать его!..
— Сюда! — Человек обольстительно улыбнулся.
— Знаю, — буркнул Борис Николаевич.
Однако отправился в противоположную сторону. К зеркалам. Нарочно отправился, чтобы хоть как-то отгородиться от неловкости. От буквы «с» на конце слова.
Человек слегка развел руками, показывая, что ему, собственно говоря, абсолютно без разницы, куда именно направится гость — в зал, к зеркальному великолепию или в туалет…
Борис Николаевич приблизился к зеркалам — подходил осторожно, словно ждал подвоха, оглядывая себя с головы до ног. Ничего, хорош. И костюм сидит отменно. И проборчик что надо. Вернее — как у кого надо. Ибо он, Борис Николаевич, не просто так Борис Николаевич, а тот самый Борис Николаевич. Сейчас. Здесь. В клубе «Пьерро».
Он — это Он.
От мозга до костей. От кончиков пальцев до жестов. До пробора. И главное — взгляд его, того самого Бориса Николаевича. Которого знают. Все!..
Вон, охрана у дверей обернулась, посмотрела на него, почувствовала что-то. Так и должно быть! А мы на нее сейчас свой взгляд направим. Вот так! Что, чувствуется?..
А как же иначе? Иначе и быть не может. Потому как не Борис Николаевич Погибенко сейчас перед вами, а всеми узнаваемый, любимый и не очень, Борис Николаевич Ельцин.
Тот самый.
Президент…
2
Борис Николаевич искренне любил жизнь, но она — вот ведь несправедливость! — платила ему обратным, да к тому же, каждый раз умудрялась всунуть не копеечку в обмен на его рубль, а давала одну и ту же потертую, насквозь фальшивую полушку.
За что, спрашивается? Ну, хоть кто-то может на это ответить?.. Молчите? Вот и Борис Николаевич молчал, терпел и молчал, хотя в глубине души (где у ней глубина-то?) был недоволен. Ох, как недоволен!..