Темные кадры
Шрифт:
В кого я превратился? Вот вопрос.
Это как при несчастных случаях: ее мозг зациклился на второстепенных деталях. Она до сих пор под впечатлением.
– Как ты нашел оружие с настоящими пулями?
– Купил.
Она хотела бы спросить где, за сколько и как, но очень быстро добирается до главного вопроса:
– Ты хотел убить этих людей, Ален?
А вот на это ответить сложно, потому что да, полагаю, что да. Я заверяю:
– Конечно же нет, ну что ты…
Разумеется, Николь не верит ни одному
– Тогда зачем ты его купил?
У меня такое впечатление, что этот пистолет будет стоять между нами еще очень долго.
Николь снова начинает плакать, но теперь не скрывает этого. Она протягивает ко мне руки, хватает мои ладони, и я больше не могу скрывать очевидное: мое обручальное кольцо исчезло. Наше обручальное кольцо, конечно же, уже отдано за отсос молодому проституту, который несколько дней поносит его в ухе, пока не обменяет на дозу дури, колес или метанола… Николь ничего не говорит, она заносит информацию в ту колонку, которая в один прекрасный день позволит оценить объем наших совместных потерь. И возможно, итог нашего банкротства.
Я прекрасно знаю, что у нее вертится на кончике языка единственный вопрос, который она никогда не задаст: «Почему ты меня покинул?»
Однако хронологически самым первым посещением был визит Люси. Естественно. Копы арестовали меня и спросили, есть ли у меня адвокат, я назвал Люси. Кстати, она была готова прийти. С момента, когда меня арестовала ББР, Люси знала, что ей я позвоню первой. Она крепко обнимает меня, расспрашивает, как я себя чувствую, и ни слова о том, что сама думает о происшедшем, ни одного упрека – это такое облегчение! Именно поэтому я не стал бы звать ее сестру, даже если бы та была адвокатом.
Полицейские устроили нас в маленькой комнатке, и время пошло. Мы не стали давать волю излияниям, боясь, что нас обоих захлестнут эмоции, и я спрашиваю Люси, каковы следующие действия, как все будет развиваться дальше. Люси в общих чертах описывает мне процедуру, но, едва осознав, в чем недопонимание, мгновенно реагирует:
– О нет! Нет, папа, это невозможно!
– Не понимаю почему. Совсем наоборот: я в тюрьме, моя дочь – адвокат, что может быть логичней!
– Я адвокат, но я не могу быть ТВОИМ адвокатом!
– Почему? Это что, запрещено?
– Нет, не запрещено, но…
– Но что?
Люси посылает мне очень милую улыбку, которая напоминает мне ее мать, что при данных обстоятельствах вгоняет меня в полную депрессию.
– Послушай, – говорит она как можно убедительней, – то, что ты там сделал, папа, уж не знаю, отдаешь ли ты себе полностью в этом отчет, но это очень… серьезно.
Она обращается ко мне как к ребенку. Я делаю вид, что не замечаю этого: ее реакция кажется мне естественной, учитывая, в каком направлении пошел разговор.
– Я не знаю, как судья станет квалифицировать
– Я не стрелял в полицию, я стрелял в окна!
– Да, такое возможно, но за окнами была полиция, и это называется «вооруженное нападение на представителя власти».
Когда ничего не понимаешь в юриспруденции, подобные выражения вызывают мгновенный страх. И возникает единственно важный вопрос:
– И на сколько это тянет? По максимуму?
Горло пересохло, язык тоже, и такое ощущение, что голосовые связки скребут по наждачной бумаге. Люси вскидывает на меня глаза и какое-то мгновение пристально вглядывается. На нее легла самая трудная задача: заставить меня выдержать испытание реальностью. И она выполняет ее с блеском. Моя дочь – чертовски хороший адвокат. Она говорит медленно, тщательно артикулируя каждое слово:
– То, что ты сделал, – это почти самое худшее: максимальное наказание, папа… Тридцать лет лишения свободы.
До сих пор эта цифра была предположением. В устах Люси она превращается в безумную реальность.
– А всякие сокращения срока?
Люси вздыхает:
– Не тот случай, уверяю тебя…
Тридцать лет! Эта перспектива меня просто убила, и Люси это прекрасно видит. Я и так в плачевном состоянии. Ее подтверждение меня просто добило. Наверное, я расплылся на стуле и не мог больше себя контролировать – я плачу. Знаю, что нельзя, что плачущие старики – самое непристойное зрелище, но это сильнее меня.
Прежде чем ввязаться в схватку, то есть за два дня до захвата заложников, я отвел на все про все меньше двух часов, чтобы прикинуть юридические риски. Я открыл и пролистал две-три книги по юриспруденции, рассеянно почитал: мною владела бешеная ярость. Я знал, что ввязываюсь в нечто отчаянное, но последствия были куда более абстрактны, чем моя ненависть.
Я умру здесь – вот что говорю я себе сейчас.
И достаточно глянуть на Люси, чтобы понять, что она думает то же, что и я. Даже о половине этого срока, даже о пятнадцати годах невозможно и помыслить. Сколько мне будет, когда я выйду, – семьдесят пять, восемьдесят?
Даже если я умудрюсь сделать так, чтобы мне не расквашивали физиономию пару раз в месяц, – это невозможно.
Я плачу навзрыд. Люси сглатывает слюну.
– Мы будем бороться, папа. Во-первых, это максимальный срок, и нигде не сказано, что присяжные…
– Как – присяжные? Разве не судья?
– Конечно нет, папа! – Она в ужасе от глубины моего непонимания. – То, что ты сделал, подлежит суду присяжных.
– Присяжных? Но я не убийца! Я никого не убил!
Мои слезы, смешанные с возмущением, смехотворны. Для Люси ситуация становится все более и более сложной.