Темный ангел
Шрифт:
– Если есть необходимость, конечно. Но в брачную ночь? Разве есть что-то более существенное?..
– Нас ничто не заставляет и не гонит. У нас впереди вся жизнь. – Он помолчал. – Ты понимаешь смысл слова «познать» – как оно проводится в Библии?
– Конечно же. – Констанца улыбнулась. – Адам познал Еву. Это значит трахать. Я не ребенок, Монтегю.
Ее истолкование слова «познать», по всей видимости, не понравилось ему. Он нахмурился. Констанца, которая уже была готова коснуться тонкими пальцами, унизанными кольцами, его бедра, отдернула руку.
– Ну и что? Познать. Очень хорошо, я понимаю его
– Просто мне пришло в голову: прежде чем мы познаем друг друга таким образом, мы должны узнать друг друга и во всех иных смыслах. Ты же очень мало знаешь обо мне, Констанца, и в определенном смысле я тоже немного знаю о тебе…
– Монтегю, как ты можешь говорить такое? – Констанца села. – Ты же знаешь меня вдоль и поперек: все, что представляло для меня важность, я или сама говорила тебе, или ты сам все видел и понимал. Ты же… смотри! Вот я, совсем голая, перед своим мужем! – С этими словами Констанца снова откинулась назад, и пряди ее черных волос разметались по белой наволочке. Она заложила руки за голову, от чего ее грудь напряглась и стала очень соблазнительной. Она ждала, что эта поза окажет нужное воздействие, заставит Штерна отказаться от странного желания поговорить, но этого не произошло. Лицо Штерна продолжало оставаться таким же серьезным.
– Очень хорошо. Если ты предпочитаешь верить, что полностью открыта передо мной, можешь оставаться при своем убеждении. Я же сказать этого не могу и думаю, что тебе придется подождать, ибо есть кое-какие вещи, которые я хотел бы рассказать тебе о себе.
Наступило молчание. У Констанцы внезапно сжалось сердце. Она внимательнее присмотрелась к лицу своего мужа. Видно было, какая происходит в нем борьба, когда, бросив несколько слов, он снова замолкал, борьба между сдержанностью и желанием открыться. Значит, тайна! Ей готовы рассказать страшную тайну, нечто, это она отчетливо поняла, чего Штерн никому не рассказывал. Касается ли эта тайна денег, каких-то неблаговидных событий его прошлой жизни, деталей, которые объясняли бы стремительность его взлета, или, может, речь пойдет о женщине? Полная внимания, Констанца затаила дыхание.
– Никогда раньше и никому я не говорил об этом, – медленно начал Штерн. – И никогда больше не буду рассказывать. Но теперь ты моя жена, и я хочу, чтобы ты знала. Это касается моего детства.
Мальчиком, сказал Штерн, он был богобоязненным ребенком религиозных родителей и носил ермолку. Учитывая, что он практически не покидал еврейского района Уайтчепеля, мальчик находился в безопасности, чего нельзя сказать, если он осмеливался уходить за его пределы. Мальчишки-иноверцы кидали камни в евреев; некоторые улицы им удавалось миновать, а другие – нет.
Однажды, возвращаясь после того, как он выполнил поручение отца за пределами еврейского квартала, и едва только повернув за угол, он наткнулся на группу таких ребят. Он был один, девятилетний мальчик. Ребята эти были и старше, и крупнее, и сильнее его; их было восемь человек. На нем был надет камвольный камзол, дорогое одеяние, которое отец позволял носить только по специальным случаям. Его содрали с него, располосовали ножами и бросили в грязь, а двое из ребят, заломив ему руки, держали, заставляя смотреть.
Когда с одеждой было покончено, одному из ребят пришла в голову другая забава.
Когда он вернулся домой, мать залилась слезами. Его отец, маленький чахлый человек, взял палку и отправился на улицу искать этих мальчишек, но вернулся ни с чем. Эта история окончательно подкосила его. Вскоре он подхватил воспаление легких и умер. На руках у матери Штерна осталось шестеро детей – Штерн был старшим, – и рассчитывать ей было не на кого. Штерн по настоянию дяди, тоже портного, оставил школу и встал к портняжному столу отца. Позже, когда ему минуло тринадцать лет, его взяли мальчиком-посыльным в торговый банк в Сити, где он получал пять шиллингов в неделю.
– Так я начал заниматься бизнесом, – сказал он.
Наступило молчание. Констанца ждала, что ее муж продолжит повествование. Конечно, думала она, это еще не вся история. Она почти догадывалась, что за ней кроется. Спустя некоторое время, когда Штерн продолжал молчать, она села, позволив простыне сползти с груди. Она коснулась его рукой.
– Я слушаю, – сказала она. – Расскажи мне все остальное.
– Остальное? – Штерн повернулся, невидящими глазами взглянув на нее. – То есть… остального нету. Я рассказал тебе все, что хотел.
– И это все? Но, Монтегю, я ничего не понимаю. Я предполагала, что с тобой произошло нечто подобное. Существуют предрассудки, ужасные предрассудки и…
– Нечто подобное? – Штерн встал. Он стоял, глядя на нее сверху вниз. Констанца, слегка застонав, сделала попытку обвить его руками вокруг талии.
– Монтегю, не смотри на меня так! Ты не понял. Это ужасная история, я сочувствую тебе. И все же вижу, тут должно быть что-то еще, о чем ты умалчиваешь. Расскажи мне – прошу тебя, расскажи. Я пойму, что бы ни было…
– Больше ничего нет.
– Монтегю, дорогой мой, мне ты можешь рассказать. Я же твоя жена. Пусть будет самое ужасное, я пойму тебя. Я даже могу предположить. Ты нашел этих мальчишек – ты знал, кто они такие. Ты все время выслеживал их и наконец, много лет спустя, отомстил. О! – По ее телу прошла легкая дрожь, глаза заблестели. – Я права! – я вижу это по твоему лицу. По глазам. Ты сделал что-то очень… ужасное. Что это было? Ты убил одного из них, Монтегю? Когда я смотрю на тебя сейчас, то не сомневаюсь, что ты мог убить. Да? Да?
Штерн развел ее сцепленные руки. Он сделал шаг назад. У него было такое холодное выражение лица, что Констанца замолчала.
– Я никогда не знал этих мальчишек. Я никогда больше не видел никого из них. У тебя слишком бурное воображение, Констанца, и сверхактивное. Ты ничего не поняла, моя дорогая.
– Ничего не поняла? – Констанцу уязвил его тон. – Ну и хорошо, пусть я непонятливая дура. Но сегодня день моей свадьбы. И я не предполагала, что в мою брачную ночь мне предложат вернуться в Уайтчепель. Однако даже в таком случае тебе бы стоило получше мне все объяснить. Так излагай же, Монтегю, почему бы и нет? В чем дело?