Темный ангел
Шрифт:
– Я все расскажу Констанце! – взорвался Мальчик, стараясь не обращать внимания на конверт. – И не только Констанце. Я всем выложу… правда станет известна. Я не постою, я…
Он отчаянно старался найти какие-то убийственные слова, которые разоблачат подлинную суть этого человека – ростовщика и спекулянта. Деньги и оружие. Сколько он получает с каждого снаряда, с каждой пули, когда вокруг так много пуль, так много снарядов?
– Мальчик, – склонился вперед Штерн, спокойно рассматривая его. – Мне кажется, вы перевозбуждены. Не сомневаюсь, на то у вас есть свои причины. Вы не очень
– Не собираюсь. – Лицо Мальчика обрело гневное упрямое выражение. Он видел, как Констанца прыгает вокруг него на заиндевевшей лужайке рядом со своей взбудораженной собачонкой. – Не собираюсь. Вам не удастся разрушить жизнь Констанцы. Если мне придется… я встану в церкви и в голос объявлю… я это сделаю. Я объясняю причину. Мне никто и ничто не помешает. Вы много лет были любовником моей тети. Вы в таком возрасте, что могли быть отцом Констанцы. Констанца вас не волнует. Но она не может…
Он остановился. Не говоря ни слова, Штерн перегнулся к нему и положил тот самый конверт на колени Мальчику.
Тот уставился на него. Небольшой конверт, квадратной формы, без адреса и незаклеенный; в нем что-то лежало, на ощупь тверже, чем лист бумаги. Мальчику кровь бросилась в голову. Он медленно – у него снова стали дрожать руки – открыл клапан.
Фотография. У него не было необходимости полностью вытаскивать ее из конверта; хватило и одного взгляда, потому что она была хорошо знакома ему. Один из сделанных им снимков, одна из тайн его жизни: Констанца в роли юной девочки. Опытная и невинная. Ее облегало влажное платье.
– Откуда вы ее раздобыли? – Он запнулся на слове; он не мог произнести буквы «б».
Штерн не ответил на вопрос, а сделал легкий и, может даже, презрительный жест рукой. Да у него и не было необходимости отвечать: конечно же, от самой Констанцы, понял Мальчик. От Констанцы, которой он преподнес столько маленьких подарков: колечко с синим камушком, кружевной воротник, шаль яркого шелка, янтарное ожерелье; яркие сорочьи безделушки, безнадежные разговоры о своей преданности и – когда она попросила, потому что она так редко вообще просила его, – маленький серебряный ключик от шкафа в его комнате, которым можно было открыть ящик письменного стола, где он хранил… эти фотографии.
– Я никогда не обижал ее. Даже никогда не притрагивался к ней. Заверяю вас своим словом. – Боль была невыносимой, но он должен оправдаться, решил Мальчик, даже сейчас, перед Штерном. – Я только смотрел на нее. На моих снимках… я хотел запечатлеть ее, оставить…
Это было лучшее объяснение, что он мог дать относительно того, что всегда казалось ему творческим поиском, а не извращением. Теперь он понимал, что этот поиск не должен был иметь места: Констанца была не бабочкой, которую можно поймать, распять, приколоть булавкой и снабдить ярлычком. Она сопротивлялась всякой попытке определить ее, как она сопротивлялась его желанию заснять ее. Это замечание, о котором Мальчик тут же пожалел, заставило Штерна погрузиться в раздумье.
– Понимаю. Я верю вам. Тем не менее…
Что-то блеснуло в глазах Штерна – понимание, может даже, сочувствие.
Это смутило его. Он решительно махнул рукой. Он повернулся и, не обменявшись со Штерном ни словом, направился к дверям. Неверными шагами он проложил себе курс мимо столов и кресел, производя впечатление выпившего, потому что нетвердо держался на ногах.
Когда Мальчик покинул помещение, Штерн направился к одному из клубных телефонов. Уединившись в маленькой нише, обшитой деревянными панелями, и прикрыв двери, он позвонил Констанце в Винтеркомб. Он знал, что она ждет его звонка.
– Ты это сделал? – Ее голос возникал и пропадал на линии: в нем была странная нотка, которую Штерн не мог определить: то ли восхищение, то ли страх, то ли огорчение.
– Да. Боюсь, это было неизбежно.
Он коротко рассказал ей о встрече, но Констанца не удовлетворилась кратким отчетом: она хочет знать все подробности. Как Мальчик выглядел? Что он говорил? Очень ли переживал?
Штерн коротко ответил на все вопросы.
– Вряд ли можно было от него ждать изъявлений счастья.
– Он плакал? Порой он плачет. Я заставляла его плакать – раньше. Ох, Монтегю…
– Поговорим завтра.
Штерн положил трубку. Он вернулся в курительную. Он повернул свое кресло спинкой ко всей остальной комнате, чтобы его никто не беспокоил. Спустя некоторое время он восстановил в памяти картину разговора. Штерн испытывал жалость к Мальчику, которого всегда любил, и к этой фотографии Констанцы, которая сейчас лежала перед ним.
Констанца с нетерпением ждала дня свадьбы. Она хотела, чтобы все кружилось в танце, все сходили с ума и вокруг стояло яркое великолепие и царила суматоха. Чтобы не оставалось времени думать: день должен быть мешаниной звездных осколков. Она хотела бы промчаться бегом по проходу Винтеркомбской церкви, если бы ей представилась такая возможность, если бы Дентон рядом с ней не был столь медлителен. Она чувствовала в себе воздушную легкость, с которой и выпорхнула из огромной машины с белыми ленточками. Эта приподнятость сопровождала ее и по церковному двору, мимо могил, надгробья которых блестели первым снегом. В портике, под сводами нефа, она была рада, что пол такой прохладный; она скользила по нему в тонких туфельках.
Эти изящные туфельки были доставлены из Парижа: для Монтегю Штерна война не представляла ни препятствий, ни границ. Заказывала ее облачение Гвен, Штерн оплатил его. Туфельки из Парижа вместе с белыми чулками из самого лучшего шелка, синие подвязки которых ей несколько резали.
А платье – о, какое платье! Пятнадцать примерок в лучшем ателье, муслин, брюссельские кружева. Длиннющий шлейф, что волочится за ней, несказанная красота, вышитая хрустальными цветами и звездами – триумф модельера!