Темный ангел
Шрифт:
Он рассмеялся.
– Вот это будет шутка, – злорадно сказал он.
– И через некоторое время ты сможешь обернуть эту шутку себе на пользу, – подсказала я.
Его обиду как рукой сняло. Я знала, что Моз с его любовью к нелепостям оценил иронию ситуации и хотя бы поэтому будет действовать со мной заодно. По крайней мере какое-то время. А пока у меня есть Моз, у меня есть Эффи.
Эффи, которая станет моим тузом мечей.
Я как-то читала – наверное, в сказке, – что каждый мужчина тайно влюблен в собственную смерть и разыскивает ее с отчаянием настойчивого любовника. Если бы Эффи не сказала мне голосом Марты, что Генри Честер и есть Отшельник, я бы все равно догадалась – по мрачному блеску в его глазах, когда в ту ночь он, пошатываясь, вышел из моего дома. Я уверена: какая-то часть его преступной души узнала ее – нет, не Эффи, не бедную пустышку, ждущую, когда ею овладеет более сильный разум,
Я могла бы рассказать вам о том, как на моих глазах моя мать вдохнула жизнь в глиняного человечка, нашептывая странные воспоминания в его безмозглую голову, и о том, как настоящий человек сошел с ума; или о корне, который съела одна красавица, чтобы поговорить с умершим любовником; или о больном ребенке, который покинул свое тело и полетел к умирающему отцу, чтобы прошептать старику на ухо молитву… Я видела все это и многое другое. Качайте головой, говорите о науке, если вам угодно. Пятьдесят лет назад вашу науку назвали бы колдовством. Видите, он поднимается, беспокойный прилив перемен. Нас несут его темные загадочные воды. Прилив возвращает мертвых, нужно только верить и ждать. Нам обеим нужно только чуточку времени. Мне – чтобы подвести ее ближе. Марте – чтобы стать сильнее.
Мы ждали.
34
Странно, как умеет складываться время, точно льняные простыни в шкафу, приближая прошлое к настоящему так, что события соприкасаются, даже пересекаются. Когда я возвращался с Крук-стрит на Кромвель-сквер, на меня вдруг нахлынули воспоминания – яркие, с трудом верилось, что я так давно выкинул все это из головы. Будто рыжеволосая девушка разбудила спящую часть моего разума и освободила монстров прошлого.
Горькое мое возбуждение подстегивали призрачные видения проклятия: вину я мог терпеть – она была знакома, как линии на моих ладонях, – но не только вину я испытывал. Еще бесовскую, жестокую радость. Я впервые наслаждался своей виной, бесстыдно выставляя себя, как грошовая шлюха, пред суровым образом отца в моей душе. В бледном свете убывающей луны бежал я, и горячий уголек извращенной радости жег мое нутро. В тишине я кощунственно выкрикивал ее имя:
– Марта!
Казалось, я еще чувствую ее прикосновения на коже, ее запах стоял в ноздрях, запах тайны и дьявольского наслаждения… Я смеялся без причины, как сумасшедший, – рассудок ускользал от меня, как стыдливая девственница, скрывающая лицо под вуалью.
И я вспомнил.
Мое первое причастие, всего четыре недели назад я совершил тайный, постыдный акт в комнате матери… Лето растаяло в гниющую, переспелую осень: толстые коричневые осы предательски вились вокруг яблонь, и даже в воздухе висело желтоватое марево, а тошнотворный сладковатый запах напоминал о ливнях после сбора урожая и плодах, оставленных гнить на ветвях.
В тот день причастие должны были принимать шестеро: четыре мальчика и две девочки. Мы шествовали от деревни к церкви, а за нами, распевая гимны, следовал хор. Родители со свечами в руках замыкали процессию. Это был торжественный день для моего отца – хотя мама и не пошла, она не любила жару, – и я понимал, что не стоит жаловаться. Но меня воротило от белого одеяния, так похожего на девчачью ночную рубашку, и еще этот стихарь поверх… Я ненавидел масло для волос, которым нянька намазала мне голову, у него был перезрелый сладкий запах гнилых яблок, и я боялся, что жирные осы будут неслышно кружить над моей головой. День стоял жаркий, я чувствовал, как пот капает с волос и лица на стихарь, течет, покалывая подмышки, живот, пах. Я пытался не обращать на это внимания, слушать приторное фальшивое пение мальчиков-хористов (мой собственный голос сломался всего неделю назад, хор теперь не для меня) и низкий суровый голос отца. Я старался не забывать, что сегодня у меня особенный день, сегодня я стану полноправным членом общины, и в следующее воскресенье, когда взрослые поднимутся для причастия, чтобы отпить вина из украшенного камнями потира, и протянут губы к таинственным белым кусочкам Тела Христова, я буду одним из них – я отведаю крови и плоти Спасителя.
И вдруг меня пробрала дрожь. Я читал о пресуществлении в отцовских книгах, о чуде Крови и Плоти. Но лишь теперь я осознал жуткий смысл этих слов. Что произойдет, когда я откушу от тонкой белой вафли и почувствую, как во рту она превращается в сырую плоть? Станет ли вино густой кровью, когда я поднесу кубок к губам? И если да, как же не упасть в обморок на ступенях алтаря?
Кошмарное видение посетило меня: белый, как труп, я, омерзительно булькая, разбрызгиваю вокруг кровь и рвоту, а прихожане смотрят в ужасе и изумлении, и отец стоит в безмолвном потрясении, держа в руке блюдо с вафлями.
Я едва не потерял сознание. Может, меня наказывают, подумал я в отчаянии. Мне казалось, никто не видел меня в спальне матери. Я не признался в этом – не мог признаться в этом отцу, даже на исповеди, – и в своей греховной глупости я надеялся, что избежал наказания. Но Бог все это время был здесь, Бог все видел и теперь собирался заставить меня выпить кровь, и я знал, что упаду в обморок, в настоящий обморок, я уже чувствовал скользкую каплю крови в глотке, а если я оскверню Тело Христово, то буду проклят на веки вечные…
С неимоверным трудом подавил я ужас. Я должен идти дальше. Я должен пройти обряд. Иначе отец узнает, что я совершил, мне придется ему рассказать – и мысль о том, что он тогда со мной сделает, выдернула меня из оцепенения и заставила припустить к церкви чуть ли не бегом. Это не кровь, яростно говорил я себе, просто дешевое вино. И не мертвая плоть с какого-то старого распятого трупа. Это просто вафли, вафли, потому что хлеб слишком быстро черствеет. Я знал, что отец хранит их в шкатулке в особой ризнице. Я поднял глаза и увидел утробу церкви, готовую поглотить нас шестерых, одетых во все белое, как шесть белых вафель, и сдержал богохульный порыв захихикать. Мысленно я кривлялся:
Дальше бояться? Да ерунда!Вафли засунь себе знаешь куда… [29]Тут я хихикнул вслух, да так громко, что отец пристально посмотрел на меня, и я сделал вид, что закашлялся. Мне уже сильно полегчало.
Служба тянулась целую вечность, отцовские слова казались тяжелыми осами, пропитавшимися сахаром в яблоневом саду. Я уставился на двух девочек, сидевших напротив, слева от прохода: Лиз Башфорт, страшненькая, краснолицая, в белом платье, которое было ей мало размера на три, и Присси Махони, чья мать «потеряла» мужа десять лет назад. Поговаривали, что никакого мужа не было и в помине, только сладкоречивый ирландский бездельник, который сбежал в Лондон, оставив «жену» и дочь справляться как знают. В любом случае, похоже, мать Присси вполне себе справлялась, потому что на Присси было новенькое платье для причастия, с оборками и белыми лентами, белые перчатки и белые туфельки. Я застенчиво поглядывал на нее поверх молитвенника и видел, как волосы у нее расплелись и двумя аккуратными волнами упали на грудь. От этого слова я слегка покраснел, но в том возрасте я почти ничего не знал о девочках, зато был ужасно любопытен. Я снова стал рассматривать ее, взгляд то и дело возвращался к маленьким холмикам под корсажем с лентами. Она ответила мне едва заметной улыбкой, и я поспешно отвернулся, еще больше краснея. Правда, потом еще раз десять поворачивался.
29
Перевод А. Абросимовой.
Я едва не пропустил сигнал отца к началу церемонии. Я поспешно встал и занял место в очереди, не сводя глаз с Присси. Мы шли к алтарю, и Присси, зная, что я по-прежнему наблюдаю за ней, намеренно небрежным жестом откидывала волосы назад и покачивала бедрами в жалкой пародии на обольщение.
Я так увлекся, что поначалу не заметил, как другие мальчики тоже смотрят на нее и довольно громко хихикают. Сначала я был весьма озадачен, потом застыл в ужасе. На белом одеянии Присси была кровь, она сочилась сквозь блестящий шелк в том месте, откуда начинаются ноги, – все долгие часы, что она сидела на скамье, кровь струилась из маленькой замочной скважины, пропитывая белую ткань. От страха желудок свело судорогой, а тело покрылось липким потом. Словно мои нечестивые мысли о Нем обрели форму. Спотыкаясь, шел я по проходу, зачарованный, шокированный кровавой замочной скважиной на платье Присси, не в силах оторвать от нее глаз. В тот кошмарный миг мне вспомнились отцовские музыкальные игрушки, и я представил, что Присси Махони – танцующая Коломбина в бело-голубом платье, приведенная в вечное движение моими грешными думами. Я видел, как она начинает двигаться, сначала неловко и отрывисто, потом с нечеловеческой плавностью разбуженного механизма, непристойно задирая голые ноги, волосы развеваются, груди колышутся в оборках корсажа, и она все время улыбается своей отвратительной пародией на улыбку, и кровь течет по ногам, будто никогда не остановится…