Темный инстинкт

"Это был странный пугающий мир, где бесконечными вереницами шествовали рыжие муравьи величиной с кошку, где по стенам разрушенных домов вился багровый плющ, где капля за каплей назойливо долбила камень и от влажной духоты было нечем дышать.

И все это, милая Елена Александровна, я видела и ощущала чрезвычайно отчетливо, с ужасом понимая — это и есть ТО САМОЕ МЕСТО, где мне и надлежит теперь обитать. Мое убежище, моя последняя нора. Но прежде я должна освободить его от… Я путано рассказываю, но не беда — вы поймете, а бумага стерпит. Словом, там, на полу, покрытом какими-то домоткаными половиками (отчего именно домоткаными, интересно?), лежал труп. Я не могу

уточнить, хотя и подозреваю, как для вас это важно, принадлежало ли то призрачное тело мужчине или женщине. Этого я не знала тогда во сне. Знала только, что от трупа я должна во что бы то ни стало избавиться. От этого зависит сама моя жизнь. И вот я схватила тело за ноги и волоком потащила в ванную, понимая, что вынести тело целиком мне не под силу. А значит, для того чтобы избавиться от этого ужаса, мне сначала предстоит расчленить его. Ванна, старая и ржавая, словно плыла сама по себе в серой пустоте. Я опустила тело в ванну, извлекла откуда-то снизу пилу (просто протянула руку и взяла — понимаете?), приложила ее сначала к коленям. Затем подумала, что легче было бы начать с рук, с плечевого сустава. А затем уже подумала, что самое страшное — это отчленять голову.

И тут в это самое мгновение я увидела; ОН смотрит на меня. И глаза его — мои глаза. И проснулась!"

Елена Александровна опустила письмо на колени и вопросительно взглянула на своего внука Сергея Мещерского, стоявшего у окна, за которым сеял мелкий, скучный московский дождик. Мещерский привез ей продукты, газеты, а также почту. Делал он это регулярно — каждый вторник и каждую пятницу. Сегодня и была как раз пятница, а на дворе стоял сентябрь, золотой и тихий.

— Ну и что ты на это скажешь, Сереженька? — Она отложила письмо в сторону и сняла очки-хамелеоны.

Мещерский пожал плечами.

— Сейчас редко кто пишет письма, баба Лена.

— Марина писала мне всегда.

— И всегда рассказывала свои сны?

— Не смейся.

— Да разве я смеюсь? Я умиляюсь. Прислать письмо только для того, чтобы рассказать мерзкий сон. Стильно, ничего не скажешь. Она что, объяснений от тебя требует?

— Марина тревожится.

Мещерский отвернулся к окну. Баба Лена в своем репертуаре — вещие сны, гадание мадам Ленорман, предсказавшей судьбу Наполеона, карты Таро, труды Блаватской на прикроватном столике, статьи о проблемах месмеризма (да-да! — статьи и какие, несмотря на груз восьмидесяти лет) в новомодный теософский журнальчик «Светоч жизни», посещение «Сред» в культурном центре музея Рериха.

И длинная очередь тех, кто приходит в эту тесную однокомнатную квартирку в доме у Павелецкого вокзала (в том самом, где гастроном), чтобы посоветоваться с «милой, чуткой, мудрой Еленой Александровной о сугубо личном, деликатном и крайне важном».

Баба Лена вот уже лет двадцать как слыла одной из самых влиятельных и модных столичных гадалок и предсказательниц. Как ей удавалось столько лет держаться на гребне мистического успеха, внук ее Сергей Юрьевич Мещерский только диву давался. Однако среди посетителей Елены Александровны сплошь и рядом попадались люди известнейшие — балерины, музыканты, актеры, певцы, художники. Ей звонили со всех концов бывшего Союза — из Тбилисской духовной академии. Ассоциации ясновидцев Эчмиадзина, Львовского Круга Посвященных, Сербской Лиги Радуги и многих других модных и весьма туманных организаций. Одно время (как раз перед последними выборами) в квартирку на Павелецкой зачастили какие-то юркие бородатые человечки — все вроде какие-то «аналитики», политологи, обозреватели чего-то и при чем-то, секретари-референты исполнительных комитетов каких-то партий и доверенные лица кандидатов в депутаты. И все они жаждали, а точнее, даже пылко алкали немедленных и максимально точных прогнозов, обещаний, категорических ответов новоявленной великой Дельфийской Пифии, увы, потерявшей свой традиционный треножник.

От всего этого утомительного и крайне распущеннопо-литизированного бедлама у милейшей Елены Александровны резко подскочило артериальное давление, и она, по ее горделивому выражению, «недвусмысленно указала политиканам на дверь».

— Я не шарлатанка, — гневалась баба Лена. — Этим молодчикам более подошли бы те, с позволения сказать, колдуны, которые публикуют объявления в газетах, продающихся в электричках: «Приворожу с гарантией. Оплата по конечному результату».

С тех пор она предпочитала давать консультации только избранному кругу лиц — в основном давним и проверенным своим клиентам, в числе которых, как знал Мещерский, была и…

— Марина пишет, что похудела на одиннадцать килограммов, — Елена Александровна вновь вернулась к письму. — За границей сейчас сносно лечат от ожирения. Не хмыкай, пожалуйста. Избыточный вес — проблема всех выдающихся певцов. Это плата за голос. У них всех что-то происходит с диафрагмой. Взгляни хотя бы на Паваротти.

А для певиц эта проблема нередко вообще оборачивается катастрофой. Тем более при таких щекотливых обстоятельствах, как у Марины.

Мещерский оторвался от созерцания заоконного пейзажа и уселся в кресло напротив. Баба Лена уже все уши прожужжала про свою Марину. Правда, совсем уж ничего о Марине Ивановне Зверевой стыдно было бы не знать:

О ней, кстати, охотно и подобострастно повествовалось в последнем выпуске передачи «Оперная сцена». Зверева была знаменитой певицей, несравненным меццо-сопрано, жемчужиной русской оперной школы. Последние десять лет она выступала только за рубежом. Но Мещерский еще помнил те времена, когда в начале восьмидесятых он студентом-первокурсником вместе с Еленой Александровной посещал Большой театр, когда там давали «Бориса Годунова», где Зверева блистала в роли Марины Мнишек. После каждой ее арии партер и ложи взрывались громом аплодисментов.

— Она что, совсем уже не поет в театре? — спросил он. надо же было проявить уважение к бабуле и выказать заинтересованность в том, что ее занимало в данную минуту.

— Она дает только сольные концерты. Ей платят столько, что теперь она может уже это себе позволить. Записи мне, между прочим, присылает с каждого.

— Ба, а ей сколько лет-то?

— Кажется, пятьдесят два.

— И ты говоришь, она опять вышла замуж?

— Вышла. Год назад. А что тут удивительного? Ну что ты все время хмыкаешь? Ты вылитый твой дед-покойник.

Он тоже все вот так губы кривил. Где тебя воспитывали, оболтуса?

— В интернате. Ну, извини. Забавно стало. И в который же раз она промаршировала под венец? В третий, в четвертый?

— Это ее четвертый зарегистрированный брак.

— Живут же люди. Тут и один-то раз никак не женишься. Мда-а, здорово. Ну а что она от тебя-то хочет по поводу этого своего кошмарика?

— Она хочет, чтобы ей помогли. Ты помог.

— Я?

— Именно ты. Не знаю, откуда у нее уверенность, что на столь легкомысленного субъекта можно положиться в трудную минуту, — Елена Александровна поджала губы. — Но именно этого она хочет… Словом, она просит тебя приехать в Сортавалу и побыть там, пока окончательно не решится дело с…

— С чем же?

— С оглашением завещания.

Мещерский поморщился.

— Да, чудные времена наступили, Сереженька, — Елена Александровна заметила реакцию внука. — Звучит как, а? Оглашение завещания! Фу-ты ну-ты — ножки гнуты.

Но все дело в том, что сейчас появились люди, которым действительно есть что завещать. Много таких народилось — словно шампиньонов на куче сам знаешь чего. Откуда деньги? О, этого нам уже не скажут. Но Марина не из их породы. Она великая певица. Гений. По ее жизни будут судить о нашем времени — о конце века, конце тысячелетия. И вообще, близятся сроки, Сереженька, близятся.