Тёмный Принц
Шрифт:
— Слишком много медовых лепешек от Эйссы, — заметил генерал. — Молодец, что дождался меня.
— Это было меньшее, что я мог, господин, — ответил Перис, поклонился, и его откормленное лицо раскраснелось.
Парменион вошел в дом. У входа в андроне горело два светильника, рассеивая мягкий свет по комнате. Помещение было просторным, оно вмещало в себя двадцать скамей и тридцать стульев и кресел. Когда Парменион принимал гостей, вся комната заполнялась, но сейчас светильники горели только в алькове у широких дверей, выходящих к западному саду. Генерал прошел по внутреннему
Он услышал движение у себя за спиной и обернулся, ожидая увидеть калеку Периса.
— Добро пожаловать домой, муж мой, — сказала Федра. Он холодно поклонился. Его жена была одета в платье сверкающей синевы, облегающее стройную фигуру, золотые волосы были откинуты назад и стянуты серебристым шнурком в конский хвост, спадавший до тонкой талии. Парменион взглянул в ее холодные голубые глаза и похолодел.
— Я здесь ненадолго, госпожа, — сказал он ей.
— Надеюсь, достаточно, чтобы повидать сына.
— Сыновей, — поправил он.
— Для меня есть только один, — ответила она с бесстрастным лицом. — Филота — тот, кто станет великим; величайшим из всех.
— Не говори так! — шикнул он. — Это неправда. Слышишь?
Она засмеялась примирительно. — Я лишилась своих сил, когда отдалась тебе, генерал, но я никогда не забуду видения, что посетило меня, когда ты впервые прикоснулся ко мне. Твой первенец будет править миром. Я знаюэто. И это Филота.
Парменион почувствовал, как у него пересыхает в горле. — Ты дура, женщина, — сказал он наконец. — Дура, что веришь в это, и дура вдвойне, что говоришь об этом вслух. Подумай: если Филипп или Олимпиада услышат о твоем видении, не позаботятся ли они о том, чтобы ребенок был убит?
Лицо ее побледнело. — Как они услышат? — прошептала она.
— А кто слышит сейчас? — переспросил он. — Как ты поймешь, кто из слуг ходит по саду или сидит в пределах слышимости?
— Ты просто пытаешься меня запугать.
— Совершенно верно, Федра. Потому что они не только убьют ребенка, но и его мать, братьев и отца. И кто стал бы их винить?
— Но ты защитишь его. Ты Македонский Лев, самый могущественный человек во всем царстве, — гордо проговорила она.
— Иди спать, женщина, — сказал он утомленно.
— Ты не присоединишься ко мне, муж?
Он хотел сказать ей «нет», но вид ее тела всегда возбуждал его.
— Да. Сейчас. — Ее улыбка была победоносной, и он отвернулся от нее, слушая мягкие шаги босых ступней, пока она удалялась из комнаты. Он немного посидел в молчании, с тяжелым сердцем, затем встал и прошел в верхнюю детскую, где спали сыновья. Гектор спал на боку в своей колыбели, посасывая большой палец. Никки, как всегда, забрался в кровать к Филоте, и братья спали в обнимку.
Парменион посмотрел на старшего сына. — Кем же ты вырастешь? — размышлял он.
Он знал — и знал все эти годы — что Федра смотрела на него с пренебрежением. Это знание причиняло боль, но еще больнее была ложь, связавшая их вместе. Она была ясновидящей и провидела золотое будущее.
— О, Филота, — прошептал Парменион, гладя сына по голове. — Надеюсь, ты будешь достаточно силен, чтобы противостоять амбициям своей матери на твой счет. — Мальчик заворочался и замычал во сне.
И Парменион вышел, влекомый страстью к женщине, которую презирал.
***
Парменион проснулся в предрассветный час. Тихо поднявшись с широкой постели, стараясь не разбудить Федру, он прошел по разостланным шкурам, покрывавшим пол. Оказавшись в своих покоях, он первым делом омылся в холодной воде, затем втер масло в кожу рук и груди, а потом соскреб его скребком из слоновой кости.
Облачившись в простой хитон, он вышел в сад. Птицы еще спали на деревьях, и ни один звук не нарушал тихой предрассветной красы. Небо было темно-серым, облачным, но на востоке цвет был ярче, и становилось всё светлее, потому что Аполлон на своей колеснице подъезжал всё ближе. Парменион глубоко вздохнул полной грудью, затем слегка растянул мышцы бедер, паха и икр.
Ворота сада были распахнуты, когда он выбежал в сторону деревни. Его мышцы все еще были затекшими, и его икры начали побаливать задолго до того, как он добежал до вершины первого холма. За месяцы Фокейской кампании у него не было возможности регулярно совершать пробежки, и теперь его тело отчаянно сопротивлялось. Не обращая внимания на трудности, он увеличил скорость, и пот засверкал у него на лице, а позади оставались миля за милей.
Он никогда не понимал чуда своего исцеления, как подтянулась кожа, как в тело вернулась сила молодости, но ему и не надо было это понимать, ему было достаточно просто наслаждаться этим. Он не находил другого занятия, способного сравниться с постоянной радостью от бега — превосходное взаимодействие тела с сознанием, освобождение от забот, очищение духа. Когда он бегал, разум его был свободен, и он мог обдумывать все свои дела, находя им решение с легкостью, которая до сих пор удивляла его.
Сегодня он думал о фракийском скакуне, Титане. Тот стоил огромных денег, но в то же время был — по персидским меркам — недорогим. Его родословная была безупречной — он зачат лучшим жеребцом-призером из Персии и рожден самой быстрой лошадью, когда-либо выигрывавшей в Олимпийских Играх. Два его брата были проданы за непостижимое состояние, достойное только богатейшего из царей, но Парменион приобрел его всего за две тысячи драхм.
С тех пор конь убил двух других жеребцов и покалечил одного из конюхов, так что теперь содержался отдельно от остального табуна в загоне, огражденном забором высотой в человеческий рост.