Темный путь. Том первый
Шрифт:
В осеннем тумане чуть-чуть белела церковь форштадта, на площади и около нее, очевидно, происходило какое-то движение. Точно муравьи копошились, сновали люди, и медленно двигались арбы.
Я посмотрел кругом на стены крепости, и они мне представились каким-то низеньким забором, сложенным из плитняку. На стенах не было ни пушек, ни солдата, ни даже часовых. Да и нигде, кажется, исключая главных восточных ворот, не было часовых.
Около забора мирно спало несколько солдат. Подле них были остатки маленького костра и на нем котелок. В
Опустив голову, я быстро зашагал к Лазуткину.
Я нашел там целую компанию. Кроме четырех дам, было еще человека три их поклонников, офицеров разных полков.
Должно заметить, что из всех этих дам я чувствовал невольную симпатию и уважение к хозяйке дома, Марье Александровне Лазуткиной.
Во-первых, она немножко напоминала мне Лену и не столько лицом, сколько складом необыкновенно доброго и простого характера. Она была несколько ниже и полнее Лены, и лицо у ней было круглое, матово-бледное, с необыкновенно большими, блестящими голубыми глазами. Маленькие, пухленькие губки улыбались всегда и всем кротко и приветливо.
Она была молчалива, апатична, но как скоро что-нибудь ее трогало, то все лицо ее изменялось и делалось необыкновенно восторженным, фанатичным, и слова тогда лились у ней как бы сами собою.
Мне кажется, если бы она жила в древнем Риме во время гонения христиан, то она непременно была бы святой мученицей.
XXXIV
В последнюю неделю моего пребывания в крепости я поверял Марье Александровне все, что происходило в моем сердце. Она уже знала мою любовь к Лене. Она (я был вполне в том уверен) любила мою Лену и всей душой мне сочувствовала.
Раз как-то я пришел к ней «темной бури черней» и горько жаловался на судьбу, на непроходимую скуку, одиночество.
— Послушайте, — спросила она меня, — вы любите Бога?
— Странный вопрос! — сказал я. — Мне кажется, люблю.
— Если вы Его любите, действительно любите больше и выше всего, то все, что кругом нас, все это ничтожно, все это может меняться, умирать, исчезать. Остается одно — наши добрые чувства и наша любовь к Богу.
Я, помню, спросил ее тогда, отчего она не идет в монастырь.
— Оттого, — отвечала она, — что я хочу жить с людьми и любить их.
Как только я вошел к Лазуткиным с расстроенной физиономией, тотчас же Ольга Семеновна Скольчикова закричала:
— Ну! Опять кислый солдат явился!
Марья Александровна протянула мне руку.
— Что с вами? — спросила она. — Какое еще новое или старое горе?
И она крепко пожала мою руку.
— Все тоже.
— Та же хандра с кислым подливом, — определила Ольга Семеновна. — Подите, не хочу с вами здороваться! Пожалуй, еще прокиснешь. —
Это была весьма молоденькая дамочка, высокая, стройная брюнетка, с довольно правильным лицом, немного большим грузинским носом и густыми, широкими черными бровями.
Я пожал плечами и молча поздоровался с другими двумя дамами: сонной, вялой немкой, Элоизой Карловной Штейнберг, и с живой, пухленькой хохотушкой Софьей Петровной Гигиной.
— Знаете, господа, что я вам скажу, — обратился я к Винкелю, Корбоносову и Прынскому, — сегодня приехал поручик Квашников из Грозной.
— Знаем, слышали, — сказал Винкель.
— Он полагает, по некоторым данным, что на нашу крепость будет вскоре сделано нападение.
— Неужели! Ах, как я рада! — вскричала Скольчикова, хлопнув в ладоши. — Будет всем занятие, развлечение, а то такая скучища!
— Постой, ma chere, — перебила ее Марья Александровна. — Это вовсе не шутка. Мы все рискуем быть зарезанными, или нас уведут в плен и продадут туркам.
— Ах, нет! — вскричала испуганно Элоиза Карловна. — Лучше без войны… не надо войны… зачем война! Лучше мирно, с мирными черкесами.
— Ха! ха! ха! — захохотала Софья Петровна. — Так тебя сейчас и спросят: быть войне, или не быть?.. Xa! xa! xa! xa! Сам Шамиль приедет к тебе, ma chere, спросить, воевать ему или нет? Xa! xa! xa! xa! xa!
И она закатилась таким искренним, заразительным смехом, что все захохотали.
XXXV
— Послушайте, — наклонясь ко мне, сказал тихо Прынский. — Зачем вы пугаете дам, и притом, наверно, совершенно понапрасну?
Но Скольчикова услыхала эти слова. И, прежде чем я ответил, подхватила:
— Да! да! Хорошенько его! Как он смеет нас пугать! У! Кислятина!
— Ну! вас-то нечего пугать, — подхватил Корбоносов. — Вы ведь ни чертей, ни святых не боитесь…
— А тараканов боится… ха! ха! ха! Покажите ей черного таракана, в обморок упадет. Ха! ха! ха! ха!
Винкель между тем пустился доказывать, что этот приезжий подпоручик Квашников должен быть порядочный трус и боится за порох, который ему приведется везти.
— Отсюда, — сказал он, — и вышла сказка о воображаемом нападении. Помилуйте! Кругом полумирные черкесы, которые сегодня, завтра изъявят покорность, а тут вдруг нападение.
— А что же, скажите, бал будет? — спросила Марья Александровна.
— Будет, будет непременно, — вскричал Корбоносов, — не далее как послезавтра. Добыли оркестр Т… полка, будет лезгинка, иллюминация, фейерверк.
— Ах, как это весело! Чудо! — вскричала хохотушка и начала прыгать.
— Послушайте, mesdames et messieurs, сделаемте теперь же, сейчас маленькую репетицию.
— С удовольствием, — вскричал Корбоносов и, ловко подскочив к Ольге Семеновне, пригласил ее на кадриль. Винкель ангажировал хохотушку, Прынский — Элоизу Карловну, а я пригласил Марью Александровну.