Темный путь. Том первый
Шрифт:
Через четверть часа мы втащили пушку на стену. Двое черкес, должно быть абреков, взлезли под самое дуло, но солдатики спихнули их штыками.
— А что же лафет-то однобокий! — вскричал я.
— Ничего! сейчас устроим, — сказал Квашников, отирая пот с лица. — Свети ты, слепая курица!
И несколько солдат принялись подвязывать какой-то рычаг.
— Неужели же нет лучше пушки?
— И эту насилу добыл! Вон та лучше! — И он кивнул влево, где на стене шла возня и устанавливали другую пушку. — Это ваша подлая артиллерия (тут он выругался
В это время какой-то длинный абрек в нахлобученной на глаза папахе выскочил, как черт, прямо перед нами с пронзительным криком:
— Алла! Алла! — кинулся на нас с поднятой шашкой.
Но Саламаткин, помогавший увязывать пушечный лафет, схватил ружье за дуло и с размаху треснул его по голова прикладом. Абрек полетел вниз.
— Тут говорят: пушка мала, а он со своим Алла, Алла!
— Эту линию необходимо обстреливать, — говорил Квашников. — Заряжай, ребята, картечью!
И около пушки снова засуетились солдаты, но только одни артиллеристы.
— Эту линию потому необходимо обстреливать, чтобы расчистить дорогу, по которой к нам может подойти помощь из Бурной. Это единственная наша надежда и спасение.
— Как! Вы думаете, что сами мы не удержимся?
Квашников отрицательно покрутил головой.
— Готово? Пли! — закричал он, и выстрел грянул.
Вслед за ним поднялись отчаянные крики, стоны, и закипела страшная суматоха.
— Вторая! Пли! — закричал Квашников, подбегая к пушке налево, и снова грянул выстрел.
— Заряжай! Заряжай! — кричал Квашников, снова подбегая к нашей пушке. — А вы, братцы, не спите! — горячился он. — Выпалил, накатил и снова валяй, заряжай! Живо! Живо! Живо! Вот так!.. Вот так!.. Пли!..
И снова брызнул картечный выстрел.
— Теперь пойдет! — сказал он. — Бог даст, расчистим. — И он снова снял шапку и вытер лоб платком.
Несколько пуль прожужжало мимо нас.
XLII
До сих пор аулы на вершинах молчали. Их вовсе не было видно в темноте темного вечера. Вдруг на ближайшей горе Кара-тау заблестели огоньки и захлопали выстрелы.
— Это старцы и дети надумались помогать своим вождям, — сказал Квашников. Пули чаще начали пролетать мимо наших ушей.
— Вот если бы у них были пушечки три, четыре… хотя бы трехфунтовых, то нам бы пришлось нехорошо. Но где им, горной дичи, иметь пушки, когда мы… мы… великие россияне… — Он не договорил. Солдат, стоявший подле него с банником и приготовившийся заряжать пушку, громко охнул, выронил банник и схватился обеими руками за плечо, из которого кровь била ключом.
— На перевязочный! — скомандовал Квашников, и другой солдат подхватил и повел раненого. Но только они подошли к краю стены, как пуля ударила ведшего в затылок, и он, опрокинувшись плашмя, остался на стене, а раненый
— Заряжай, ребята, живей, живей! Живо, пли! — закричал Квашников.
— И чего они, с… дети, лезут сюда! — обратился он ко мне после выстрела. — Ведь здесь ворота замурованы… Смотрите!
И он указал на целую груду камней, которая лежала позади ворот.
— А если бы они, мухтанские олухи, догадались бы разбить северные ворота, то это бы они любехонько сотворили и ворвались бы, анафемы, непременно ворвались бы!
В это время налево от нас поднялось какое-то движение, какая-то суматоха, женский визг. Что-то несли белое… Что такое?
Оказалось, что в то время, когда неприятель наседал самым отчаянным образом на стену, вдруг явилась туда Ольга Семеновна, вся в белом, с распущенной косой и с крестом в руках. Красковский тотчас же схватил ее в охапку и спустил вниз.
После она объясняла нам мотивы своего появления:
— Вдохновлять, воодушевлять и встретить смерть в рядах храбрых, — говорила она.
— Просто у бабы закружилась голова, и она со страху на стену полезла, — объяснял при этом ее супруг.
Но только что Красковский успел препроводить в безопасное место Ольгу Семеновну, как раздались крики, и завязалась суматоха в самой крепости, позади нашей стены.
XLIII
Около сарайчика на земле лежало что-то белое. Кругом столпились люди. Несколько фонарей освещали это белое.
В это время мимо нас пробежал Ленштуков.
— Убили! Совсем! — проговорил он.
— Кого убили?! — вскрикнул я, и мне тотчас же представилась Марья Александровна, бледная, убитая, лежащая на земле.
— Позвольте мне отлучиться, — вскричал я, обращаясь к Салматскому, но Салматский вместе с двумя товарищами был занят сталкиванием новой лестницы, которую приставил к стене неприятель.
Не дожидаясь ответа, я почти спрыгнул со стены и с замирающим сердцем бросился к толпе. Я растолкал ее.
На земле лежала наша «хохотушка».
Пуля ударила ей прямо в сердце. Кровь медленно текла из раны. Глаза были сжаты, брови высоко приподняты, полураскрытый рот улыбался. Она как будто хотела захохотать.
— Блаженная смерть! — кто-то проговорил из толпы.
— Господа! Господа! — заторопил Винкель. — Что же мы стоим?! К делу, к делу! Защитников мало! Бери, неси ее в лазарет, в мертвецкую!
Несколько пуль прожужжало мимо наших ушей.
— Позвольте! — вскричал я. — Да где же остальные?
— В хорошем, безопасном месте, под блиндажами, в погребе.
— А это что же?!
— А это вот… сумасшедшая Ольга Семеновна, сама вскочила и ее увлекла. Сама уцелела, а эта несчастная…
— А Марья Александровна где?
— Она в лазарете, на перевязочном. — И он махнул рукой и марш-марш отправился на свой пост.
Я тоже быстро пошел опять на стену, в ад кромешный, и опять кругом меня захлопали, загремели выстрелы, и опять нескончаемое: «Алла! Алла! Алла! Алла!»