Темный путь. Том первый
Шрифт:
— Да и что значит это затишье кругом? И притом заметьте, оно наступило вдруг.
— Ну, знаете ли… Здешние черкесы туда не пойдут.
— Да они не пойдут, а куда же-нибудь ушли, где-нибудь сосредоточились…
И мы делали тысячи предположений. Наши карточные пульки не клеились. Где только соберутся двое, трое, так сейчас начнутся бесконечные политические соображения.
— Это, господа, турок… непременно турок.
— Полноте, теперь Турция не поднимется. Она готова пристать… это так. Но нам грозит немец.
— Помилуйте, какой немец? Просто Наполеону стало трудно наконец сидеть, вот он и вздумал: пойду, мол, и покорю Россию, как дядя мой.
— Нет, господа! Нет-с. Это все пустое… Англии мы поперек стали, вот что-с! Она и поднялась на нас.
И такие мудрые политические предположения шли без конца, превращались в споры, но до ссор, слава Богу, не доходило. Мы только одного не сознавали, что у нас не было фонду, основы ни для каких политических рассуждений. Где было их почерпнуть? Из чего им было развиться? Разве могли их дать «Северная Пчела» или «Русский Инвалид», которые мы получали чуть не через месяц по выходе №?
LXXXV
Раз утром, когда я, по обычаю, пришел к Лене, чтобы идти вместе с ней на горы, вдруг приходит мой quasi денщик Афонька и говорит, что какой-то офицер желает меня видеть.
Я вернулся снова в мою саклю и, только что переступил порог, как передо мной предстал довольно высокого роста молодой брюнет в флигель-адъютантском мундире.
Посмотрев на него с полсекунды, я узнал его и с радостным криком кинулся к нему на шею.
— Порхунов!
— Он самый.
— Как же это ты! В флигель-адъютантском мундире?! Здесь?..
— Совершенно верно!.. Вслед за твоей ссылкой я снова надел военный мундир, служил в конных лейб-гренадерах, затем, по рекомендации Великого Князя, поступил в штаб, а нынешней весной, тоже по рекомендации ***, сделан флигель-адъютантом и теперь послан на Кавказ…
— Зачем?
— Затем, во-первых, чтобы привезти вам манифесты и осмотреть позиции и дела… Вот на и тебе экземпляр манифеста.
— Разве война уж объявлена?! — удивился я.
Порхунов молча кивнул головой.
— Да! И война непримиримая! То, что накоплялось так долго, что лежало позором на России, теперь все должно исчезнуть… Жребий брошен, и свершится то, что судил Бог… Знаешь?..
Я видел юг… Там плач и стон, До неба возлетают. И сотни там родных племен К нам руки простирают.Теперь каждому русскому настал черед допросить себя: действительно ли он русский или нет? Европа предала нас. «Коварная» Австрия, та самая Австрия, который мы помогли пять лет тому назад, у которой мы спасли целое государство, эта Австрия отказалась от коалиции. Она «удивила мир своей неблагодарностью»,
— Да разве Пруссия и Франция против нас?
— Нет! Пруссия еще думает, но Франция и Англия, может быть, поднимутся. Но это еще впереди… А теперь надо управляться с Турцией.
И он рассказал мне о дипломатических переговорах и о первых наших движениях на Дунае.
Не знаю, вследствие ли этой торжественной вести или серьезности самого Порхунова, только на меня нашло тревожно-грустное и торжественное настроение. Я чувствовал тогда, что я русский, что мне следует все забыть и думать только о России, о ее чести и долге.
Я предложил Порхунову пойти к моей невесте.
— Охотно и с радостью… Только не держите меня долго. Дела еще много, а через два часа я еду.
LXXXVI
Когда первая церемония представления была кончена, когда Порхунов вкратце сообщил все, что знал о начинающейся войне, и сидел на диване против Лены и Надежды Степановны, то вдруг он резко поднялся и протянул мне руку.
— Ну! Одному я тебе не хотел говорить, а при невесте можно… Поздравляю! С производством в прапорщики…
— Как! — изумился я. — И вслед за мной также закричали:
— Как?! — И Лена и Надежда Степановна и обе вскочили с дивана.
— Так, за Гушанибское дело… Я привез и приказ и еще нечто, что получишь из вашей канцелярии.
И Лена и Надежда Степановна начали обнимать меня. Надежда Степановна плакала и крестилась.
В это время явился Михеич из полковой канцелярии, и, вытянувшись, отрапортовал:
— Честь имею представить, ваш-бродие, из канцелярии его высокородия пакет с военным знаком ваш-бродию. Честь имею проздравить ваш-бродие!
И он протянул мне конверт и маленький пакетик. Я начал распечатывать конверт, Лена вскрыла пакетик и вынула из него белый эмалевый крестик, на оранжевой ленточке, с черными полосками.
Я мельком взглянул на этот крестик, и у меня помутилось в глазах, голова закружилась, строки запрыгали перед глазами. Я едва читал: «Приказ по армии… 30 марта… объявляется… разжалованного рядового… за дело при Гушанибе… в воздаяние за особое мужество… в прапорщики К…ского полка… за спасение арьергарда… когда все были убиты… Георгия четвертой степени… возложить и носить».
Руки у меня совсем затряслись. В груди захватило дыхание. Я бросил бумагу, схватил крест у Лены, поцеловал его, поцеловал Лену, Надежду Степановну, Порхунова, Михеича.
Я рыдал… я смеялся… я весь дрожал.
Лена давала мне пить. Но зубы стучали о края стакана… Я бросил его и снова начал целовать, смеясь сквозь слезы, целовал ее, мою милую суженую, дорогую.
— Ты теперь невеста моя… невеста! — шептал я ей, всхлипывая и смеясь.
— Погоди, безумный! Слышишь, что говорит Порхунов.