Темный путь. Том первый

Вагнер Николай Петрович

Я ушел, немного успокоился и решил, что все это тучка, которая уже пролилась дождем и завтра совсем унесется.

Мало-помалу сердце утихло. Я уже начал мечтать о предстоящих радостях, и среди этих мечтаний сон накрыл меня любёхонько.

Проснулся уже поздно; был душный летний вечер. Я еще раз сбегал к нашим. Там все спать полегли. Отправился к Красковскому. Оказалось, что все крепостные собрались и отправились в соседнюю крепостцу делать вспрыски орденам и чинам.

Говорят, звали и меня, но не могли добудиться. Я ушел в горы.

Душная ночь была тиха и душиста. Множество кузнечиков и цикад стрекотали в кустах. Я пробродил до самого рассвета. На рассвете еще раз прошел мимо дорогой сакли и отправился восвояси спать.

XCIII

На другой день проснулся я довольно поздно, свежий и покойный. День был такой ясный, жаркий.

Денщик сказал, что за мной уж дважды присылали.

— Что ж ты, болван, не разбудил меня! — удивился я. Надел я свой казакин, прицепил эполеты, надел беленький крестик и побежал к Лене.

Первое, что поразило меня, это дормез, который стоял у крыльца. (И как я не заметил его вчера, проходя ночью мимо сакли!) В него была впряжена шестерка фурштадтских лошадей. Около него толпились солдаты, мирные черкесы, армяшки и грузины.

Сердце у меня упало, я взбежал на крылечко и встретил Надежду Степановну, одетую по-дорожному.

Она отвела меня в сени в угол.

— Ради Бога, не смущай, не раздражай ты ее.

— Куда же вы едете?

— Это уж решено! Мы едем в Россию (тогда Кавказ еще не считался Россией). Будь покоен. Все это пройдет, уляжется, и мы снова вернемся. Но теперь ты ее ничем не разубедишь, не переменишь. Она уже решила.

В комнатах раздавались голоса, громкий говор. Я застал в них целую компанию. Тут были: Красковский, Прынский, Чупуров, Бисюткин, был Василий Иваныч, Семен Иваныч и даже была Ольга Семеновна и еще несколько наших «крепостных» дам. Одним словом, маленькая комнатка была битком набита. Все смеялись и шутили. Один только Бисюткин сидел бирюком.

Эта компания всего более меня поразила и даже озлобила. Как! Дают всем знать, всех собирают, а меня даже не повестят (я забыл, что за мной два раза уже посылали).

Лена сидела на диване также в дорожном платье. Она была бледна; глаза горели, но не были красны. В голосе ее слышалась раздражительная, истерическая, но твердая нотка. Она шутила и смеялась как ни в чем не бывало.

Я подошел к ней и протянул руку.

— Прощай, Лена! Ты едешь… не шутя?! — И я силился улыбнуться.

— Да! Мы уезжаем, — сказала она как-то небрежно, как будто дело шло о какой-то пустяшной увеселительной поездке. Я постоял молча с полминуты, кровь подымалась к горлу.

— Господа! — сказал я, обращаясь ко всем. — Невеста моя бросает меня, хотя я не подал к тому ни малейшего повода, бросает из-за прихоти, из-за пустого каприза.

Я чувствую только теперь, как я был жалок в то время. Но злоба душила меня. Мне хотелось бить, резать, рыдать.

— Господа! — вскричала также Лена и быстро поднялась

с дивана. Она страшно побледнела, так что Надежда Степановна кинулась к ней со стаканом воды. — Так как жених мой обратился к вам с жалобой на меня, то будьте нашими судьями.

— Я не жалуюсь! — хотел я закричать, но голос изменил, и слова засели в горле.

— Жених мой, — продолжала она, — остается моим женихом. Никому в жизни, кроме него, я не буду принадлежать. Будьте свидетелями этого торжественного прощального обещания. Но я хочу быть счастливой с ним. Я предложила ему год разлуки, год тяжелого испытания для меня и теперь уезжаю от него. Если через год он останется верен мне, то вот моя рука ему.

И она протянула мне руку.

XCIV

В одно мгновение я был у ног ее. В одно мгновение все слезы, копившиеся внутри, хлынули неистовым потоком. Я целовал эту милую, дорогую руку, которую терял на целый год.

— Мама! Мама! — закричала она, стараясь освободить свою руку.

Надежда Степановна схватила ее. Несколько товарищей бросились ко мне и увели меня, рыдающего, в сени.

Бисюткин и Прынский, с подвязанной рукой, уговаривали меня пойти пройтись.

— Тебе легче будет! — советовали они.

— Стыдись! Офицер… ревет! — говорил басом Прынский.

Но в это время в комнатах хлопнули пробки, и выглянул Красковский.

— Господа! За здоровье жениха и невесты и за счастливый путь!

Меня почти насильно ввели опять в комнату.

Все подходили к Лене, к Надежде Степановне, ко мне.

Я молча чокался, говорил чуть слышно: спасибо! Молча целовался.

На дворе фыркали лошади. В растворенное окно смотрел жаркий день. Кругом была суетня. Все говорили. Никто не слушал. Лена куда-то исчезла. Надежда Степановна суетилась.

Помню, наконец, я услыхал их голос уже на дворе. Мы все пошли к дормезу. В нем уже сидели и Лена, и Надежда Степановна.

Лена протянула мне из окна руку. Я опять впился в нее и облил слезами. Она нервно выдернула ее и опрокинулась на подушки в угол кареты.

Надежда Степановна кричала кучеру, чтобы ехал, и дормез двинулся.

Все сидели уже верхами, и все быстро поехали вслед за дормезом. Вся толпа с криком и гиком, который так любят грузины и армяне, побежала за дормезом.

Я остался один.

Я бросился к себе, изругал денщика, который не догадался оседлать мне коня, и через несколько минут мчался уже вслед за ними.

Я догнал их, не доезжая Бурной.

XCV

Дормез ехал тихо, и все ехали молча подле него. Чугуров первый обернулся навстречу мне и начал неистово махать руками.

Я, разумеется, не остановился и подъехал к компании.

— Ступай прочь! Чего еще будешь ее мучить!

— Я только взгляну на нее… в последний раз, — прошептал я и подъехал к окну дормеза.