Темный путь. Том первый
Шрифт:
Все это я очень хорошо сознавал и без нее, но ее слова вдруг затронули во мне какую-то тщеславную струнку и унесли боль и горечь разлуки. Я стал гордиться моей невестой. Я почувствовал всю неловкость своего горя и всю ничтожность его перед великим горем родной страны.
Я схватил худенькую, костлявую ручку Серафимы, крепко пожал эту ручку и поцеловал.
— Merci, mille fois merci! [34] — сказал я с чувством. — Je sens a present que je suis un russe [35] .
34
Спасибо,
35
Я чувствую, что я русский.
CVIII
В это время перед домом на улице раздалась весьма резкая и нескладная музыка.
Это было какое-то бряцанье струн, визг скрипки, писк дудок, одним словом, невозможное шаривари.
— Что это? Местная музыка? — вскричал Серьчуков и выскочил вон.
И вслед за тем уже раздался на улице шум, спор и грозный, повелительный голос Серьчукова:
— Пошли вон, говорят вам! — кричал он. — Эй! Степан! Гони их, чертей, в три шеи!
— Qu'est-ce qu'il fait? Je suis tres curieuse de voir cette musique locale! [36] — сказала Серафима и быстро вышла, а вслед за нею и я вышел на улицу.
36
Что он делает? Любопытно взглянуть, что это за местная музыка!.
Перед крыльцом стоял армянин и трое жидов. Это были странствующие музыканты.
— Ай вей! Зацем же ви нас гоните! Барыня хоцет слусать наш музик. Зацем?..
И они, не выпуская инструментов, отбежали шага на три и снова начали свое шаривари.
— De grace, — заговорила вдруг Серафима жалобным голосом. — Chassez les! [37]
— Пошли! Пошли! — накинулись лакей и повар, который выскочил в своем поварском костюме. Кругом стояла толпа и глазела на эту сцену. На крыльцо выскочили камеристки.
37
Прогоните их.
Повар, высокий плотный мужчина, очень ловко перевернул одного жида с длинной бородой и дал ему здорового подзатыльника.
— Вей! — закричал жид: — Х-ра-у-уль!
В это время подле меня раздался слабый крик, и я оглянулся. Серьчуков уводил или, правильнее, уносил Серафиму в комнаты.
Он довел ее до дивана, бледную, дрожащую, усадил и несколько раз спрыснул из брызгалки какой-то остропахучей жидкостью.
— Черт принес этих дьяволов, — ворчал он вполголоса, — нигде от них нет покоя. Пожалуй, еще припадок будет.
Серафима вся дрожала, тяжело дыша. Лицо ее было сине-бледное.
Вдруг глаза ее остолбенели, как у мертвой; рот раскрылся. Серьчуков, который не отходил от нее, отчаянно махнул рукой. Он оттолкнул ногой столик перед диваном, причем этот столик, наверно, полетел бы на пол со всеми склянками, которые были на нем, если бы я не поддержал его.
Затем он схватил Серафиму, снял с дивана и бережно опустил на ковер на полу.
Голова ее откинулась назад. Из горла вылетали какие-то глухие стоны и хрипение. На губах появилась пена, и все тело начало судорожно дергаться.
Она походила на умирающую в тяжелой агонии.
CIX
— Что с ней? — спросил
— Видишь что! — И он указал на нее. — Epilepsis, — прошептал он многозначительно. — Теперь уже более полугода не было припадков, и вот опять. Я вчера предчувствовал, и сегодня утром она была нехороша. А тут подвернулись эти черти проклятые, жиды и музыка, и готово!
— Неужели ничем нельзя помочь, прекратить этот припадок, — спросил я с ужасом, смотря, как несчастная билась и хрипела на ковре.
— Ничем! Ничего не поделаешь!
Мне стало ужасно жаль ее, до слез. Впрочем, эти слезы, может быть, были продолжением нервного расстройства, не улегшегося с утра, после того удара, который так грубо хватил меня прямо по сердцу.
— Выйди, пожалуйста, туда и никого не пускай, — сказал он, торопливо указывая на входную дверь.
Я приподнял тяжелые портьеры-ковры и вышел. На улице никого не было. Все разошлись. Лежали только две-три собаки и спали крепким сном. Солнце жгло немилосердно, и все маленькие сакли фурштадта белели во мгле и пыли так мертвенно и неприютно.
На крыльцо вошел человек Серьчукова, и я сказал ему, чтобы он караулил вход, а сам снова вошел в комнату.
Когда я входил, припадок кончался. Глаза Серафимы получили осмысленное выражение. Она перестала хрипеть, села на ковер, затем приподнялась и опустилась на диван, причем ей помог Серьчуков.
Она словно стыдилась своего припадка и избегала моих взглядов.
Серьчуков тихонько лил ей на голову воду с одеколоном.
— Merci! Будет… не надо! — говорила она слабым голосом. — Это все жиды наделали, — сказала она, обращаясь ко мне, и как-то кисло улыбнулась. — Жиды — это Coup de grace [38] России. Это альфа и омега всего света.
38
Последний удар.
— Да вы погодите теперь толковать о жидах. Смотрите, у вас ноги и руки все ходуном ходит. — перервал ее Серьчуков.
— Нет, я только чуточку, Петр Сергеич. Я чуточку. Не мешайте, добрый человек! Только душу отведу! Дайте мне что-нибудь теплое, закутаться. Мне холодно.
Он махнул рукой и, выйдя в другую комнату, распорядился, чтобы ей принесли шаль или плед.
СХ
— Я давно это твержу, — продолжала она, обратясь ко мне и кутаясь с свою кружевную накидку. — Но этого никто не хочет понять и никто не верит, что жидовская нация — это единственная нация, которой принадлежит будущность. Она не бродит впотьмах… Oh! non mille fois non! [39] Они знают, куда идут и зачем идут.
39
О нет! Тысячу раз нет!
При этих словах ей принесли шаль, в которую она закуталась, а мне живо представилось жидовское собрание в П. и то, что я услыхал на этом собрании. В особенности припомнился мне «именитый вождь востока», его лысина, его курчавые, растрепанные волосы и то угловатое движение, с которым он вытащил толстую тетрадь, исписанную цифрами и заключавшую сведения обо всем торговом обороте восточного края.
— Они все знают, — продолжала Серафима, — все пронюхают. У них везде агенты. Они невидимо держат в руках судьбы всего мира.