Темный рыцарь Алкмаара
Шрифт:
Монах закрыл чернильницу, сгреб свитки в кожаный футляр и потрусил из залы. Ренард слегка поклонился — получилось так, что поклонился он спине и заднице этого треклятого монаха. Цесарея даже не заметила ни спора из-за денег, ни ухода казначея.
Монахиня-то она монахиня, но при этом совсем девочка, бледное лицо кажется прозрачным из-за темного убора и парчового платка, плотно обхватившего тонкую шею. И платье на ней длинное, до полу — в таком неудобно сидеть верхом на лошади, и уж тем более карабкаться по каменистой тропе где-нибудь в приграничье. Но монахиням не положено иное платье, хотя все же в дорогу можно и переодеться…
Ренард зачем-то
«Приказываю отвезти монахиню Цесарею в Ниинорд…»
Ну что ж, раз приказано довезти и оставить в этом самом Ниинорде, будто кинуть в пасть демонам, значит, будет сделано.
Мерзкие нынче наступили времена. Немногие купцы, что вернулись из Алкмаара, доносили, что там бушует эпидемия чумы. Все порты на имперском берегу Горгового моря уже закрыли, и прибывших посадили на карантин. Товары сожгли вместе с одеждой, а корабли окуривали дымом можжевельника и чистили потоками сильнейшей магии. На счастье, чума так и осталась в алкмаарских землях. Да, эту беду пока удалось отвести, а вот что делать с проклятыми — никто, похоже, не ведал. Когда расселась земля, и из адского пламени вылезли огромные демоны, дыша огнем, все будто обезумели от страха. Одни бежали, куда глаза глядят, другие в ужасе преклоняли колена перед проклятыми. Каждому вновь обращенному демоны выжигали пентаграмму на лбу, после чего, потеряв остатки воли, одержимые готовы были без звука умереть по приказу Бетрезена.
Ренарду довелось сражаться с одержимыми — они были плохими вояками, но брали числом, ни минуты не колеблясь, кидались на клинки и копья голой грудью.
«А ведь это все наши, наши», — гнал Ренард мысль, причиняющую почти физическую боль.
Уничтожив Бетренбург, проклятые двинулись не на столицу Империи, как все ожидали, а на северо-восток. Зачем? Неведомо. Ясно было одно — их гонит туда воля Падшего. И движутся они то ли в земли гномов, то ли эльфов, сжигая при этом города и села Империи. Умники в столице предлагали вообще не оказывать сопротивления — отступить, сберечь армию и поглядеть, что будет. Отдельные следопыты, такие как Ренард, пытались увести беззащитных жителей с пути проклятой армии. Две деревни удалось спасти, три были сожжены дотла.
Ниинорд был захвачен легионами проклятых, разграблен, сожжен, а потом внезапно оставлен армией Бетрезена. Отступавшие разрозненные отряды Империи снова заняли развалины и даже кое-как смогли подреставрировать стены и закрепиться в полуразрушенном городке. В крепость теперь стекались уцелевшие беженцы с близлежащих земель, туда же свозили раненых, а их было много, очень много, и они умирали десятками каждый день. Им в самом деле нужна была монахиня, способная магией излечивать раны. Нелепость и безвыходность всегда соседствуют на войне. Хорошо бы найти такого мага, который сумел бы предусмотреть все ошибки и промахи подчиненных. Но с провидцами дела пока обстоят туго, а потому, потеряв отличную крепость Бетренбург, солдаты Империи должны оборонять ни на что не годный Ниинорд.
— Ты хоть лечить умеешь? — спросил Ренард у девчонки, вновь пряча свиток с приказом за пояс.
— Умею. — Голос ее зазвенел, будто колокольчик.
— У меня тут язва.
Он наклонился, сдернул грязный платок и продемонстрировал серую шею, на которой ближе к правому уху цвел алый фурункул, крошечный гнойный вулкан.
— Сядь, пожалуйста, достойный воин, тебе будет удобнее. — Цесарея указала на деревянное кресло у окна.
Одна створка рамы была открыта, и солнечный свет падал
Ренард передвинул кресло и сел так, чтобы целиком оказаться в потоке солнечного света. Девушка склонилась над ним. Он ощутил, как ее дыхание слегка щекочет кожу.
— Наклонись, достойный, закрой глаза и не двигайся, — попросила она.
Замерла. Развела руки. Едва слышный шепот прошелестел ропотом свежей листвы.
Он повиновался, свесил голову, замер.
Монахиня взывала к Всевышнему, пусть изольет свою милость в ее раскрытые ладони, пусть наделит силой исцеления. Ну надо же! Беспокоить Всевышнего из-за какого-то фурункула! А впрочем, почему Всевышнего лично? У него там наверняка определенный запас магической милости и в подчинении расторопные ангелы, те самые, что так вовремя подставили Бетрезена — вот они и изливают в ладони монахинь и магов потоки полученной от Всеотца великой силы — надо только, чтобы шепот был достаточно горяч, а о чем попросят, неважно в принципе. Фурункул равен пронзенному сердцу.
А потом мыслей не стало — почудилось Ренарду, что он уже не в мрачной зале укрепленного замка, а на берегу реки в теплый солнечный день, лежит на песке и солнечный лучи согревают кожу…
— Ну, вот и все, — долетел до него голос Цесареи.
Ренард открыл глаза. Девушка стояла чуть поодаль, глядя в пол — на узор красно-зеленых пятен, будто пыталась что-то особенное разглядеть в игре света. Сейчас она показалась Ренарду еще более бледной, чем прежде. В имперских землях монахи каждый год обыскивают крестьянские лачуги да дома обедневших сквайров, ищут младенцев, наделенных магической силой, а отыскав, забирают у родителей, оставив взамен кусок пергамента с благодарственной записью самого Великого инквизитора. Клочок пергамента — вот и все, что остается у родителей вместо ребенка.
Ренард поднес руку к шее. Там, где все предыдущие дни бугрился мучивший его фурункул, не обнаружилось ничего кроме едва ощутимого под пальцами шрамика. А, главное, больше не было боли.
— Отличная работа, нет, правда, отличная! — восхищенно проговорил Ренард. — Однажды мне пронзили руку стрелой, другой раз я получил мечом по башке — правда, плашмя. В третий раз… ну про третий раз лучше не рассказывать юной девице. Так вот, те три раны не идут ни в какое сравнение с треклятым фурункулом.
— В третий раз тебе попали стрелой в ягодицу, — сказала Цесарея без тени улыбки.
— Ну да, было такое дело, — хмыкнув, подтвердил следопыт. — Очень неприятная рана, даже подлеченная служкой, — придешь в таверну и стоишь как идиот у стены, ешь бобовую похлебку стоя и делаешь вид, что тебе до зарезу надо глядеть на улицу. Но с фурункулом, с этой дрянью, еще хуже. Сколько раз я желал, чтобы эта гадость вскочила на языке Бетрезена.
— Не поминай имя Падшего! — в ужасе воскликнула Цесарея и отступила в тень.
— Да что плохого, если у повелителя Преисподней вскочит фурункул на языке? Ладно, ладно, не буду при тебе больше ничего такого говорить.
Он направился к двери, но, прежде чем уйти, оглянулся.
Девушка по-прежнему стояла, не двигаясь, а красные и зеленые пятна света лежали на подоле ее тяжелого платья-доспеха.
«Интересно, как она в этих ужасных тряпках поедет верхом на лошади? — подумал следопыт. — Надо будет выбрать ей хорошего скакуна, привыкшего таскать на хребте рыцаря в полном вооружении».