Тень Азраила
Шрифт:
– Я приготовил калле-паче. Еще утром в мясной лавке присмотрел мозги молодого барашка, копыта и ножки.
– С глазами?
– Нет. Бараньи глаза я брать не стал. Говорят, русские их не любят.
– Правильно.
– Я варил блюдо почти целый день, и сейчас оно уже готово.
– Замечательно! Так не тяни, накрывай на стол!
– Но вы не спросили меня, что будет на десерт, – с досадой в голосе проговорил Ферох.
– И что же?
– Халвиат, шоле-зард и розовый шербет. А еще я запас диких наринжей. Помните, господин казачий офицер сказал, что они лучше подходят на закуску к коньяку, чем обычные лимоны?
– Было дело. Однако я вижу, что ты хочешь уморить меня голодом. Может, все-таки
– Сию минуту, ага-джун, сию минуту, – пробубнил лакей и обиженно развел руками. – Я просто хотел узнать, что пишет ваша агди? Как ее здоровье? Как чувствуют себя ваши родственники? И хороший ли в ваших краях урожай риса и оливок?
– Ты испытываешь мое терпение…
– Не хотите говорить – не надо. Ваше желание – мое желание. Да и вообще, чего со мной разговаривать? Ферох – прислужник, Ферох – маленький человек, Ферох достоин внимания не больше, чем сухой лист, упавший с кроны тысячелетнего платана в холодный месяц тешри [111] . И да простите меня, как прощает Аллах своего верного раба…
111
Тешри (перс.) – месяц лунного календаря (октябрь-ноябрь) (прим. авт.).
Клим Пантелеевич устало прикрыл ладонью лицо и тихо выговорил:
– Уйди! Быстро!
– Пусть укусит скорпион мой длинный язык! – бросил Ферох и исчез.
Ардашев внимательно осмотрел конверт. Не обнаружив признаков вскрытия, он разрезал его точно по кромке. За время заграничной командировки это было уже третье письмо от Вероники Альбертовны. Первые два пришли в посольство и явно держались над паром. И вот тогда, чтобы проверить, кто же проявляет к его корреспонденции интерес, он указал адрес дома в Зергенде и отправил ответ через чапарчи [112] . Результат налицо: персидской жандармерии и назмие не было никакого дела до его переписки.
112
Чапарчи (перс.) – персидская почта (прим. авт.).
«Мудрый ходит, не оставляя следов», – вспомнил Клим Пантелеевич восточную пословицу. – О полковнике Кукоте этого не скажешь. Ладно, подождем и подумаем, как воспользоваться сим открытием».
Статский советник развернул лист и углубился в чтение. Глаза бежали по строчкам и в воображении, будто наяву, возникали дома, улицы и люди, спешащие по делам.
Супруга писала, что война пришла в Ставрополь незаметно, как наступает осень или подкрадывается старость. Она вторглась в жизнь горожан в виде первого большого эшелона с ранеными солдатами. Старый друг семьи доктор Нижегородцев сообщил Веронике Альбертовне, что записался во «Всероссийский земский союз помощи больным и раненым воинам» и отправится скоро на фронт. Ангелина, раньше относившаяся к мужу довольно холодно, теперь совсем переменилась и не отходит от него ни на шаг, беспокоится и переживает.
И хоть все было по-прежнему (на перекрестках стояли городовые, и в городском саду по воскресеньям играл духовой оркестр), но в воздухе чувствовалось необъяснимое ощущение тревоги, как перед грозой. «Не знаю, Клим, отчего это со мной, – жаловалась Вероника, – но кажется мне, что над всеми нами нависла какая-то опасность, что-то вроде той огромной черной тучи, которую мы видели перед штормом, когда плавали на «Королеве Ольге», помнишь?»
«…когда плавали на «Королеве Ольге»…» – повторил про себя статский советник. – Прошло всего четыре года, а кажется – целая вечность! Почему так? Наверное, из-за войны…»
Ферох появился незаметно. И, как ни в чем не бывало, принялся за сервировку стола. Это занятие ему доставляло удовольствие. Блюда и приборы расставлялись в определенном порядке, образуя некую логичную, по мнению перса, последовательность. Лакей, точно художник у полотна, отступив на шаг, смотрел внимательно на скатерть, потом вновь приближался и что-то менял местами. Последним штрихом, завершающим картину, был небольшой пузатенький графин с водкой. Судя по запотевшему стеклу, он только что поднял его из погреба.
– Ты принес водку? – Ардашев удивленно поднял брови. – Я ведь не просил.
– Я заметил, хозяин, что, когда вы читали письмо от вашей агди, вы стали мрачнее, чем вершина Демовенда в дождливые дни. А русские, я слышал, если им грустно, всегда пьют водку.
– Ну что ж, в таком случае я, пожалуй, последую твоему совету. – С этими словами Ардашев потянулся к графину, но вдруг остановился и заметил: – А ты знаешь, что у нас не принято пить в одиночку?
– Нет, мой господин.
– Так знай! И давай неси второй стакан.
Ферох засиял, точно золотой червонец, и тут же исчез. Через минуту он появился. В руке была еще одна бутылка.
– Это что? Арака?
– Да, хозяин, ее выгнали из изюма.
– Ладно, садись.
Лакей налил полстакана араки и добавил немного воды. Жидкость приняла белый цвет.
– Вот теперь можно пить, и Аллах не прогневается.
– Это почему? – поднимая рюмку, поинтересовался Клим Пантелеевич.
– Аллах живет в небесах. И Ему сверху кажется, что Ферох пьет не арак, а молоко.
– Вот же плуты! – засмеялся статский советник. – Вы, персы, умудряетесь обманывать не только чужестранцев и друг друга, но даже и Аллаха! Хена! [113]
– Хена! Ага-джун! Хена!
Слуга, не ожидавший столь теплого отношения к себе, был на седьмом небе. Он то и дело подскакивал с места, чтобы налить хозяину очередную рюмку или поменять тарелку. Ферох оказался знатоком забавных историй и анекдотов и сыпал ими один за другим, будто держал в рукаве своего сэрдари [114] . Но примерно через час его фонтан красноречия стал понемногу иссякать. Да и Ардашев все чаще погружался в бездну собственных раздумий. Заметив это, лакей убрал со стола. Сварив кофе, он поставил фенджану перед хозяином и ушел спать.
113
Хена!(перс.) – на здоровье (прим. авт.).
114
Сэрдари (перс.) – верхняя одежда, похожая на сюртук, но со стоячим воротником и сборами сзади, как у поддевок (прим. авт.).
Статский советник остался на веранде. Последние годы, живя в Ставрополе, он все больше любил одиночество и старался избегать по возможности шумных компаний. Однако он не был похож на раздражительного и вредного мизантропа, уставшего от человеческого общения. Нет. Это происходило, вероятно, оттого, что только наедине с самим собой можно было созерцать мир в его бесконечном многообразии и глубине.
Когда звезды, точно лампады, озарили небо, Клим Пантелеевич поймал себя на мысли, что, опять, как в далеком детстве, он подумал о смерти. И о том, что именно по дорожке Млечного Пути уходят в иной мир освободившиеся от тела души. Невольно вспомнились строки Ибн Сины: