Тень Бонапарта
Шрифт:
Гладко выбритый человек, который стоял у окна, покусывая ногти, поклонился в ответ.
— Нет сомнения, ваше величество, что вы знаете имя каждого солдата в строю!
— Думаю, что знаю большую часть моих прежних египетских солдат, — сказал он. — Кроме того, месье де Лаваль, я должен помнить о каналах, мостах, дорогах, о промышленности — одним словом, обо всех отраслях хозяйства страны. Законы и финансы Италии, колонии Голландии — это тоже занимает много места в моей памяти. В наши дни, месье де Лаваль, Франция предъявляет большие требования к своему правителю. Теперь уже мало одного умения с достоинством носить царскую порфиру или гоняться за оленями по лесам Фонтенбло!
Я вспомнил беспомощного, красивого, обожавшего роскошь и блеск короля Людовика, которого видел в детстве, и понял, что Франции после пережитых волнений и страданий действительно была нужна твердая и сильная рука.
— А вы что об этом думаете, месье де Лаваль? — спросил император. Он остановился около камина, чтобы погреть ногу. Я обратил внимание на то, что его ботинки с золотыми пряжками были очень изящными.
— Убежден, что именно так и должно быть, ваше величество!
— Вы пришли к правильному выводу, — сказал он. — Но вы, кажется, и прежде держались того же взгляда. Верно ли мне передали, что в одном кабачке Эшфорда вы не на шутку схватились с молодым англичанином, который предложил вам тост за мое падение?
Я вспомнил тот случай, но не мог взять в толк, откуда Наполеону стало о нем известно.
— Почему ж вы защищали меня?
— Я сделал это по наитию, ваше величество!
— Не могу понять, как это люди могут делать что-нибудь по наитию! По-моему, это допустимо только для сумасшедших, но не для здравомыслящих людей. Из-за чего рисковали вы жизнью, ведь тогда вы не могли рассчитывать на мою благодарность?
— Вы стояли во главе Франции, ваше величество, а Франция — моя родина! — горячо возразил я.
Во время нашего разговора он продолжал ходить по комнате, сгибая и разгибая правую руку и поглядывая на нас через монокль, так как зрение его было настолько слабо, что в комнате он был принужден пользоваться моноклем, а под открытым небом — подзорной трубой. Иногда он доставал щепотку нюхательного табаку из черепаховой табакерки, но я видел, что ничего не попадало по назначению — весь табак он просыпал себе на сюртук и на пол.
Мой ответ, видимо, понравился ему, потому что он вдруг схватил меня за ухо и стал пребольно тянуть.
— Вы правы, мой друг, — сказал он, — я стою за Францию, как Фридрих II стоял за Пруссию. И я сделаю Францию могущественнейшей державой в мире! Все государи Европы сочтут необходимым иметь дворцы в Париже, и они составят свиту при коронации моих преемников!..
Внезапно лицо его исказило мучительное страдание.
— Господи! Для кого я все это создаю? Кто будет царствовать после меня? — прошептал он, проводя рукою по лбу. — Боятся ли в Англии моего вторжения? — неожиданно спросил он. — Доводилось вам слышать от англичан опасения, что я могу переплыть Ла-Манш?
Я был принужден сознаться, что англичане опасаются как раз обратного: что он откажется от замысла переплыть Ла-Манш.
— Их солдаты завидуют морякам, которые первые будут иметь честь бороться с вами, — добавил я.
— Но ведь у них очень маленькая армия!
— Да, но надо принять во внимание, что почти вся Англия пошла в волонтеры.
— Ба, новобранцы не опасны! — воскликнул он, точно отбрасывая их руками. — Я высажусь со стотысячной армией в Кенте или в Суссексе. Я проведу там большое сражение и выиграю его с потерей десяти тысяч человек. На третий день я буду в Лондоне. Там я немедленно захвачу государственных чиновников, банкиров, купцов, издателей газет. Я потребую выплаты контрибуции в размере ста миллионов фунтов стерлингов! Я стану покровительствовать бедным за счет богатых и таким образом переманю их на свою сторону. Я предоставлю автономию Шотландии и Ирландии; это даст им преимущество перед Англией. Таким образом повсюду возникнут раздоры. И потом я потребую отдать их флот и укрепить за Францией английские колонии в вознаграждение за то, что я покину их остров! Я достигну всемирного владычества для Франции и закреплю его навеки!
Эта речь служила лишним доказательством его поистине удивительной особенности, о которой мне доводилось слышать и раньше: Наполеон совмещал широту замыслов с разработкой мельчайших деталей, поэтому его планы никогда не выходили за пределы возможного. Мысль о походе на Восток, подобная легкому неясному сну, сменялась в его мозгу размышлениями о судах, портах, резервах, войсках, которые необходимы для осуществления мечты. Он сразу улавливал суть вопроса и разрабатывал его с тою решимостью, с какою он шел на столицу врагов. Обладая душою поэта-идеалиста, Наполеон в то же время был человеком дела — сочетание, которое способно сделать индивида крайне опасным для всего миропорядка.
Я более чем уверен, что, говоря о своих ближайших намерениях, Наполеон преследовал тайную цель (он никогда и ничего не делал просто так), и в данном случае он, видимо, рассчитывал на эффект, который могло бы произвести на остальных эмигрантов мое мнение.
Не существовало, казалось, ничего, что было бы не по силам его уму, и всякое незначительное дело он умел возвысить так, что оно становилось достойным его величия. В один миг он переходил от размышления о зимних квартирах для 200 тысяч солдат к спорам с де Коленкуром об уменьшении домашних расходов и о возможности убавить число экипажей.
— Я стремлюсь содержать дом как можно экономнее, и поэтому могу показаться в роскоши и величии за границей, — сказал он. — Помню, когда был лейтенантом, я умудрялся существовать на 1200 франков в год, и для меня не составит большого труда вести подобный образ жизни и сейчас. Необходимо остановить дворцовую расточительность! Например, из отчета Коленкура я вижу, что в один день было выпито 155 чашек кофе, что при цене сахара в 4 франка и кофе в 5 франков за фунт дает 20 су за чашку. Следует сократить это количество! При настоящей цене сена семисот франков в неделю должно вполне хватить 200 лошадям. Я не желаю терпеть чрезмерных расходов на Тюильри!
В течение нескольких минут он переходил от вопроса о миллиардах к вопросу о копейках и от вопросов государственного устройства — к лошадиному стойлу. Время от времени он вопрошающе поглядывал на меня, точно спрашивая моего мнения, а я не переставал поражаться, зачем ему сдалось мое одобрение. Но, вспомнив, скольких представителей старого дворянства мог соблазнить мой пример, я понял, что он глубже проникал в суть вещей и событий.
— Итак, месье де Лаваль, — внезапно сказал он, — вы до некоторой степени познакомились с моей системой. Готовы ли вы поступить ко мне на службу?