Тень Бонапарта
Шрифт:
Императрица встала и приблизилась к окну.
— Так как вы продолжаете упорствовать, месье де Лаваль, — сказала она, — я хочу позволить вам взглянуть хотя бы одним глазком на мою фрейлину, от которой вы упорно отказываетесь!
Жозефина быстро откинула занавесь второго окна. Там стояла женщина. Она сделала несколько шагов и с радостным восклицанием бросилась ко мне и обвила мою шею руками. Я словно во сне, не веря самому себе, прижал ее к сердцу, узнав нежные глазки моей Эжени. Я боялся, что это сон; пройдет мгновение — я проснусь, и Эжени исчезнет!
— Оставим их одних, — сказала императрица. — Пойдем, Наполеон! Мне грустно смотреть на них. Я вспоминаю былые дни на улице Шотрэн!
Вот и конец моего маленького романа. Как всегда, планы императора были приведены в исполнение в назначенный день, и в четверг нас обвенчали. Всесильная рука императора сумела доставить сюда Эжени из кентского городка, чтобы окончательно привязать меня к его особе и возвысить свой двор присутствием представительницы стариннейшего рода де Шуазелей.
Через несколько лет после всего случившегося моя кузина Сибилла вышла замуж за Жерара, который за это время успел получить командование бригадой и был одним из известнейших генералов Франции. Я снова сделался владельцем нашего родового имения Гробуа, но воспоминания о моем отвратительном дядюшке и о его страшной кончине навсегда омрачили для меня эти места.
Однако довольно обо мне и моей ничтожной жизни! Я пытался изобразить личность императора по собственным воспоминаниям. Из истории вы знаете, что, потеряв надежду овладеть Ла-Маншем и опасаясь вторжения врагов с тыла, Наполеон покинул Булонь. Вы также, вероятно, слышали, что во главе той же армии, предназначенной сначала для войны с Англией, он в один год одержал сокрушительную победу над Австрией и Россией [3] , а на следующий — разбил Пруссию.
3
Автор имеет в виду битву при Аустерлице в 1805 г., когда французские войска под командованием Наполеона разбили русско-австрийскую армию под фактическим командованием Александра I (номинально ею командовал М.И. Кутузов). — Прим. перев.
Со дня моего поступления к нему на службу и вплоть до того часа, когда он в последний раз совершил путешествие по Атлантическому океану, чтобы никогда больше не вернуться во Францию, я разделял его судьбу. Я возвысился при помощи той звезды, которая покровительствовала ему, и упал вместе с ним. И теперь, припоминая всю жизнь Наполеона, я не могу решить, был ли он для Франции добрым гением или демоном зла? Знаю одно: это был гениальный человек и все его поступки были настолько грандиозны, что к ним неприложима обыкновенная человеческая мерка.
Спи же спокойно в своей грандиозной гробнице во Дворце Инвалидов, великий человек! Твое дело сделано, и властная рука, удержавшая Францию на краю гибели, давшая новое направление политической жизни Европы, обратилась во прах. Судьба тебя в своих целях возвысила; судьба же тебя и отвергла, но память о тебе, всемогущем маленьком императоре, живет и волнует умы людей, влияет на их поступки. Многие превозносили тебя, многие тебя осуждали, но я старался не делать ни того, ни другого. Я хотел быть только беспристрастным летописцем событий, происшедших в те дни, когда великая Армия, приготовившись покорять Англию, находилась в Булони, а я, вернувшись из изгнания в свой замок Гробуа, сделался адъютантом Наполеона.
Гигантская тень
Глава первая
Ночь, когда горели сигнальные огни
Да, мне, Джеку Колдеру из Вест-Инча, приходится только диву даваться: мне минуло пятьдесят пять лет и я дожил до середины девятнадцатого столетия, а жена не чаще раза в неделю вырывает у меня одну-другую пару седых волосков над ухом. Но ведь я видел время, когда образ мыслей и поступки людей отличались от нынешних настолько, словно я жил на другой планете. Сейчас, когда я гуляю по своим полям и вижу вдали на Бервикской дороге клубы белого дыма, я понимаю, что по границе, отделяющей Шотландию от Англии, движется это невиданное дотоле многоногое чудовище, питающееся углем и влекущее в своем чреве не одну сотню человек. В ясный день я различаю, как блестит на нем медь, когда оно поворачивает в сторону близ Корримюра; а после этого я смотрю на море и вижу точно такое же чудовище, и даже не одно, а несколько сразу. Оставляя за собой черный след в воздухе и белый на воде, они плывут против ветра так же свободно, как лосось по Твиду. Доведись моему отцу увидать такое, он онемел бы от гнева и изумления; ибо он до такой степени боялся оскорбить Творца, что никогда не шел против природы и считал все новое чуть ли не богохульством. И поскольку лошадь создал Бог, а локомотив, несущийся по Бирмингемской дороге, — человек, мой старый отец ни за что не оставил бы седла и шпор.
Но он удивился бы еще более, если б увидал, что теперь в сердцах людей царят мир и благоволение, а в газетах пишут и на митингах говорят, что не будет больше войны, разумеется, за исключением войны с чернокожими и другими подобными народами. Ибо когда отец умер, шла война, продолжавшаяся почти четверть столетия с кратким перерывом на два года. Попробуйте только представить себе это вы, живущие в мире и покое! Дети, родившиеся во время войны, вырастали, обрастали бородой, и у них самих рождались дети, а война все продолжалась. Те, что служили в армии и бились с врагами крепкими молодыми людьми, постарели и согнулись, а война все не прекращалась ни на море, ни на суше. Неудивительно, что люди привыкли считать такое положение дел нормальным и думали, что мир — это что-то противоестественное. В течение этого долгого времени мы воевали с голландцами, испанцами, турками, американцами, уругвайцами, так что, казалось, в этой всеобщей войне не было родственных или совсем не состоящих между собой в родстве наций, которые не были бы вовлечены в борьбу. Но главным образом мы воевали с французами, ибо во главе их стоял великий военачальник, которого мы ненавидели, но в то же время боялись и восхищались им.
Его могли изображать на картинах, воспевать в песнях или представлять самозванцем, но я скажу вам одно: этого человека боялись так, будто над всей Европой нависла грозовая туча: было время, когда ночью, завидев огонь на берегу, все женщины падали на колени, а все мужчины хватались за ружья. Он всегда оставался победителем — и этим наводил на всех такой ужас. Казалось, что не он подчиняется судьбе, а она ему. Сначала он объявился на северном берегу, у него было сто пятьдесят тысяч человек войска — все старые и бравые солдаты — и суда для переправы. И тогда, как вы помните, треть взрослого населения нашей родины взялась за оружие, и наш маленький одноглазый и однорукий военачальник уничтожил их флот. В Европе оставалась всего одна страна, в которой могли свободно говорить и мыслить — наша.
На холме, около устья Твида, был приготовлен костер для сигнального огня, — он был сложен из бревен и смоляных бочек. Я хорошо помню, как каждую ночь, напрягая зрение, вглядывался в темноту и ждал, не загорится ли этот костер. В ту пору мне было всего восемь лет, но в этом возрасте ребенок уже понимает, что значит война, и мне казалось, что судьба моей родины зависит от меня и от моей бдительности. И вот как-то раз ночью я вдруг увидел, что на сторожевом холме загорелся огонек. Язык пламени был ясно виден в темноте. Я помню, как тер себе глаза, щипал себя и стучал костяшками пальцев по каменному подоконнику, дабы убедиться, что все это происходит наяву. Затем пламя разгорелось сильнее, и я увидал на воде красную дрожащую полосу; я бросился к отцу с криком, что французы переплыли канал и что в устье Твида горит сигнальный огонь. Отец разговаривал в это время с мистером Митчелом, студентом-юристом из Эдинбургского университета, и я точно теперь вижу, как он выбил золу из своей трубки об угол камина и посмотрел на меня сквозь очки в роговой оправе.
— Да ты не напутал, Джек? — спросил он.
— Умереть на месте! — ответил я, задыхаясь.
Протянув руку, отец взял со стола Библию и, положив ее себе на колени, раскрыл, как будто намереваясь прочесть нам что-нибудь, но вдруг захлопнул ее и поспешно вышел на улицу. Мы, то есть студент-юрист и я, шли за ним следом до ворот, выходящих на большую дорогу. Отсюда были видны красное пламя огромного сигнального огня и другой огонь поменьше, горевший к северу от нас, в Эйтоне. К нам присоединилась мать, которая принесла два пледа, чтобы защитить нас от холода, и мы простояли у ворот до утра; говорили мы очень мало и шепотом. Движение по дороге не прекращалось всю ночь, потому что многие фермеры из нашей местности записались в бервикские полки добровольцев и теперь мчались во весь опор на смотр. Некоторые из них перед отъездом пропустили на прощание стакан-другой, и мне никогда не забыть одного из них, который промчался мимо на большой белой лошади, размахивая огромной заржавевшей саблей. Проносясь мимо нас, они кричали, что горит северный Бервикский сигнальный огонь и, судя по всему, тревога идет из Эдинбургской крепости. Некоторые скакали галопом в другом направлении — это были курьеры, посланные в Эдинбург, сын лендлорда, мастер Клейтон — помощник шерифа, и другие. В числе прочих был человек благородного сложения, довольно полный, на саврасой лошади: подъехав к нашим воротам, он спросил что-то насчет дороги. Он снял с головы шляпу, чтобы освежиться, и я увидел удлиненное лицо, добрые глаза и высокий выпуклый лоб, окаймленный прядями рыжих волос.