Тень Ирода [Идеалисты и реалисты]
Шрифт:
XXIII
ЛЕВИН НА РОДИНЕ
Эх, ты, степь широкая, раздольная, ты, раздольице сиротское, ты гуляньице бурлацкое! Разлеглась ты, степь широкая, разлеглася ты, степинушка, от Ардатова до Саратова, от Саратова Волгой-матушкой да ровным сыртом до Царицына, от Царицына до Воронежа, от Воронежа да до Кадома. Поросла-то ты, да степинушка, ковылем-травой все сиротскою. Много в тебе, степь, простору для волюшки, да только волюшка куда-то запропастилася...
«Ишь ты раскинулась, раздвинулась, ничем-то ты не огорожена, ни межами не межёвана, — а все жить на тебе тесно и гулять-то не радостно, степь ты широкая да постылая. Опостылела ты, степь проклятая, опостылела жизнь бродячая, во бегах горе мычучи, во степи под дождем ночуючи, на степном ветру просыхаючи, на солнышко жгучее нарекаючи... Эх, ты, солнце, солнышко! Палишь ты не вовремя, печешь буйную голову все не впору... Эх, вы, ветры буйные, разосенние, — разосенние вы, самые пронзучие! Пронизали вы всю душеньку бродяженьки, изрешетили одежонку бурлацкую...
Эх ты, травынька сухая, что сухое перекати-полюшко! Несет тебя, травынька, ветром по полю, от Ардатова до Саратова, как и меня бродягу вольного, бродягу вольного, сироту горького...»
«Эх ты, полоса, полосынька, полоса несжатая! Кто пахал-боронил тебя, зерном сдабривал? Эх ты, рожь высокая, колосистая-колосистая, золотистая! Жинал я тебя до поту, нажинался до одури, наедался лишь не досыта, напивался не допьяна...»
— Ох, спинушку разломило, матушка! Потом глазыньки заливаются...
— Жни, дочушка, жни — дело наше крестьянское, невольное.
— Ох, матушка, головушка болит, от солнышка она разрывается.
— Жни, дочушка, жни, — полоса-то велика, несжатая...
— Бог в помочь, люди добрые!
— Спасибо, родимый.
— Чье жнете?
— Барское, батюшка.
— А чьих господ?
— Левиных.
— Левиных? Пензенских?
— Саранских-пензенских.
— Герасима да Василья Левиных?
— Их, батюшка.
Девушка, жавшая рядом с матерью, вся загорелая — загорелая так, что не только лицо, руки, шея, но и спина, и молодые, крепкие, «молоком набитые» груди (жала она в одной сорочке, спустившейся с плеч) казались темно-коричневыми, особенно там, где рядом проглядывало белое, не тронутое солнцем тело, — девушка, взглянув пристально на прохожего и вслушавшись в его голос, точно обомлела, глаза расширились, серп выпал из загорелой руки.
— Али не признаете меня? — спрашивает прохожий.
— Нету, родненькой, не признаем, — отвечает мать.
Прохожий смотрит в глаза девушке.
— И ты, Дарьюшка, не признаешь?
— Ох, матушка!
Девушка стыдливо закрыла рубашкой голые груди и плечи.
— Не признали Яшку беглого?
— Ох, Яшенька, родненький! Откелева Бог несет?
— От Саратова до Ардатова, от Ардатова до Горбатова, от Горбатова до Воронежа, от Воронежа до Царицына, от Царицына — к черту, к дьяволу...
— Ох, родименькой! Куда ж ты теперь?
— На Волгу... души губить...
— Христос над тобой! С нами крестная сила.
— А что, Дарья, замуж не сдали еще, в некруты-то?
Девушка молчала, не смея поднять глаз.
— Нету, не сдавали еще, — отвечала мать.
— А барин на барщину, на поночную работу не брал?
— Бог помиловал.
— А за меня, Дарьюшка, пойдешь теперь, за бродягу, за разбойника-душегуба?
Он выпрямился. Широкая волосатая грудь, широкие плечи и все тело сквозило чрез дырявые лохмотья, которыми он был прикрыт.
— Что? Али не цветно платье на мне? — сказал он горько. — Али не соболья шапочка, не шелкова подпоясочка? Али сапожки не сафьянные?
— О-о-охо-хо! — вздыхала мать.
Дочь мрачно молчала.
— Али я не сокол? Али я не ясный? Али перушки у сокола ощипаны, али крылышки подрезаны? — продолжал бродяга. — Нет, не поймать тебе, ворона, ясна сокола!
И он погрозил кому-то кулаком. Девушка со страхом взглянула на него.
— Что, Дарья? Али не люб я? Али не поважен в этих ризах? А были и на мне ризы боярские, да острог-тюрьма все повытрясли. Только я не кручинюсь, на Волге все добуду...
Он подошел к самой девушке и положил руку на плечо ей.
— Ну, Дарья, — глянь в очи.
Девушка глянула прямо, глубоко.
— Теперь пойдешь за меня?
— Пойду!
Мать всплеснула руками.
— Поцелуемся же в первый раз.
Девушка без слов обвилась загорелыми руками вокруг загорелой шеи бродяги.
— Слышишь, Дарья, сердце словно кистень бьет, слышишь.
— Слышу, — шептала девушка.
Бродяга повернулся к матери.
— Благослови нас, матушка, а не благословишь, так ветер буйный нам пойдет за батюшку рожоного, а и степь широкая — за матушку родную.
Та благословила.
— Спасибо. Теперь полно служить серпом да граблями, будем служить царю государю Петру Алексеичу кистенем да дубиною. Любо ли Дарья?
— Любо.
Вдали по дороге заслышался звон колокольчика. Показалась пыль, а за нею вырисовывались конские головы.
— Тройка. Кого черт несет? Эх, не впору, а то бы ссадил гостя.
Он стал приглядываться.
— Эки дьяволы! Надо хорониться. Жди же меня, Дарья, дома. Ладно?
— Ладно.
— За мной?
— В огонь и в воду.
Бродяга исчез во ржи, словно в землю провалился.
Тройка наезжала все ближе и ближе. Колокольчик устало позвякивал, словно и ему опротивела эта тишь да гладь бесконечная.
Тройка поравнялась с жницами, и запыленные кони остановились.
— Бог помогай вам, жницы, — отозвался проезжий.
— Спасибо, батюшка.
— Вы из Левина?
— Левински, батюшка барин.
Проезжий вылез из телеги. Это был Левин. Он подошел к жницам. Те поклонились ему.
— Здравствуй, Варварушка... Не узнаешь меня?
Баба изумленно, испуганно кланялась.
— Ты ли это, Варя голосистая? — говорил он с грустью.
Баба бросилась целовать ему руки.
— Батюшка барин! Голубчик, Василь Савич! Господи! Вот не чаяли.
Баба плакала. Она вспомнила свою молодость и молодость того, который стоял теперь перед нею седым стариком. А когда-то певали они вместе, хороводы важивали...
— Не помолодела и ты, Варвара, — говорил он взволнованно.
Только девушка стояла молча, прикрывая свои груди и плечи.