Тень среди лета
Шрифт:
– Я держать его, – сказала Мадж. – Ты делай.
Ота посмотрел на спящего, не чувствуя ни ярости себе в помощь, ни ненависти в оправдание. На миг ему захотелось все бросить, разбудить поэта или позвать стражу. Было бы так просто, даже сейчас, повернуть назад. Мадж как будто прочла его мысли. Ее неестественно-светлые глаза смотрели на него.
– Ты делай, – повторила она.
«Он готов сам напороться на нож…»
– Ноги, – сказал Ота. – Я разберусь с руками, а ты держи ноги, чтобы не брыкался.
Мадж подобралась так близко к кушетке, что, казалось, была готова забраться на нее рядом с Хешаем, и занесла руки над бугром его
Руки Оты точно ждали этой команды. Он молниеносно набросил петлю и затянул. Тихая возня Мадж, налегшей поэту на ноги и давящей, тянущей его вниз, осталась где-то далеко. Поэт тянулся руками к горлу, пытаясь ухватить шнур, который почти исчез, врезавшись в кожу. У Оты плечи горели от напряжения, пальцы свело, но он изо всех сил продолжал тянуть. Лицо поэта побагровело, губы стали почти черными. Ота закрыл глаза, но хватки не умерил. Сопротивление поэта слабело, движения рук, тянущихся к удавке, превратились в мягкие шлепки младенца, а потом и вовсе утихли. В темноте сомкнутых век Ота продолжал тянуть, боясь, что если он остановится слишком рано, придется начинать все заново. Где-то зажурчало и запахло испражнениями. Спина Оты напряглась, как тетива. Он сосчитал дюжину вздохов, потом еще полдюжины и открыл глаза.
Мадж стояла в изножье кровати. Ее платье было измято, на щеке расцветал кровоподтек, но в остальном она была безмятежна, как статуя. Ота отпустил шнур, еле расцепив пальцы. Он старался держать голову прямо, чтобы не видеть тела. Что угодно, только не это.
– Все кончено, – произнес он дрогнувшим голосом. – Нам пора.
Мадж что-то ответила, но не ему, а мертвецу, лежащему между ними. Ее речь была текучей, прекрасной и совершенно непонятной. Потом она повернулась и торжественно, почти царственно вышла из комнаты, оставляя Оту позади. Он замешкался в дверях: желание оглянуться боролось со страхом. Он не знал, ужасаться ли содеянному или вздыхать от облегчения. Ему не хотелось уходить, не простившись с Хешаем – это было бы грубостью.
– Спасибо, Хешай-кво, – произнес он наконец и принял позу ученика, который обращается к уважаемому учителю. Через несколько вздохов он опустил руки, вышел и закрыл за собой дверь.
Воздух в проулке был колким от холода и влажным в преддверии дождя. На какой-то краткий миг Оте почудилось, что он один, что Мадж его бросила, но, не успев испугаться, он нашел ее по звуку. Мадж рвало. Она стояла, перегнувшись пополам над сточной канавой, плакала и сплевывала. Ота положил ей руку на плечо и гладил, мягко и ободряюще, пока ей не полегчало. Когда она встала, он кое-как оттер ее платье и вывел на улицу, а затем к западу, до самой пристани, и прочь из Сарайкета.
– О чем это ты? – спросил Маати. – Как Ота-кво…
И осекся, потому, что в этот миг Бессемянный издал нечто похожее на вздох и исчез, оставив после себя лишь пустую одежду и запах дождя.
20
Утро началось как любое другое, пока не подоспела новость.
Едва Лиат ее услышала в гудении общей комнаты – Мадж исчезла, поэт убит, – она бросилась к дворцу, забыв о собственной безопасности, если в этот миг где-то могло быть безопасно. Когда она перебежала через мост над водой, бурой от опавшей листвы, бока у нее болели, а в раненой руке с каждым ударом сердца отдавалась боль.
Лиат не знала, что сказать, как передать Маати услышанное. Когда она открыла дверь, нужда отпала сама собой.
Удобная изысканная мебель была отодвинута к стенам, ковры – скатаны, так что середина комнаты осталась голой, словно поляна в лесу. В воздухе пахло дождем и дымом. Маати, одетый в кое-как подвязанное церемониальное платье, стоял на коленях посреди круга. Его лицо было бледным, волосы – всклокоченными. Перед ним лежала раскрытая книга в кожаном переплете, исписанная красивым почерком. Маати читал ее вслух. Его тихий, гулкий речитатив отражался от стен, дробился и несся обратно к нему, сложный, как музыка. Лиат зачарованно смотрела, как Маати шевелит губами и раскачивается взад-вперед, творя странные жесты. Внезапно что-то похожее на ветер коснулось ее, не задев платья. В комнате чувствовалось чье-то присутствие, словно в хайском дворце, только тысячекратно усиленное и бесконечно далекое от человеческого.
– Прекрати это! – выкрикнула она, едва поняв, что происходит. – Прекрати!
Лиат бросилась вперед, преодолевая сопротивление невидимой силы. На нее дохнуло как из горнила, только не жаром, а чем-то другим. Маати как будто услышал ее краем уха. Он повернул голову, открыл глаза, и нить заклинания прервалась. Отголоски зазвучали вразнобой и начали гаснуть, словно аплодисменты, редеющие до жидких хлопков. И вот уже в комнате стало тихо и пусто, не считая их двоих.
– Это невозможно! – сказала Лиат. – Ты же сам говорил, это почти то же самое, что Хешай делал прежде. Сам говорил, что ничего не получится. Твои слова, Маати!
– Я должен попробовать, – ответил он. Это звучало так просто, что Лиат не нашлась, что возразить. Она просто осела перед ним, поджав ноги. Маати моргал, как в полусне.
– Должен попробовать. Если не медлить, то может быть… если попытаться сейчас, вдруг Бессемянного еще можно вернуть… Я смогу перехватить его, пока Хешаев труд не совсем…
Прозвучавшее имя поэта вывело Лиат из оцепенения. Оно подсказало ей, о чем говорить. Лиат взяла Маати за руки. Он слегка скривился, словно от боли, и она немного разжала пальцы, но не отпустила его.
– Хешай умер, Маати. Его больше нет. И сколько бы ни прошло – час, день или год, – живее не станет. А Бессемянный… его уже нет. Их обоих нет.
Маати закачал головой.
– Не верю, – сказал он. – Я понимаю Хешая лучше, чем кто-либо. Я знаю Бессемянного. Еще недавно они были здесь. Времени у меня мало, но если мне удастся…
– Уже поздно, Маати. Уже слишком поздно, и сделать это – все равно что кинуться в реку. Ты умрешь. Ты сам мне так сказал. Сам. Если поэту не удается воплотить андата, он погибает. А это… – она кивнула на открытую книгу, написанную умершим, – …это тебе не поможет. Ты сам так сказал.
– Теперь все изменилось, – сказал он.
– Каким образом?
– Таким, что я должен попробовать. Я поэт, любимая. Вот кто я такой. И ты не хуже меня знаешь, что замены Бессемянному нет.
– Нет так нет.
– Значит, Сарайкет…
– Сарайкет – просто город, Маати. Дороги, дома, люди, склады, статуи. Он тебя не знает. Он тебя не любит. А я люблю. Прошу, не делай этого!
Маати мягко, осторожно высвободил руки. Когда он улыбнулся, в его лице было столько же нежности, сколько печали.