Тень Уробороса. Эпоха лицедеев
Шрифт:
Человека, с которым Элинор встречался в Москве, звали Аланом Палладасом. Он был биохимиком. И он очень понравился Зилу: в Палладасе жила какая-то добрая, но «неприрученная» сила. И еще ему было плохо, это чувствовалось сразу. Бывший монах сразу проникался настроением людей, которые были ему симпатичны.
— Знаешь, парень… Даже не говори, как тебя зовут, знать ничего не желаю… — Алан разделывался со своим ужином, а Элинору кусок не лез в горло. — Ну так вот… Недавно я за собой заметил… Штука такая, неприятная до чёрта… Смотрел-смотрел кино, и вдруг поймал себя на мысли, что не могу я так, как там. Видишь, в чем суть. Там парнишка один бросился на обидчика, когда у него на глазах втоптали в грязь что-то вроде
Зил покачал головой.
— Ну извини… Ладно, выбери что-нибудь самое святое для тебя и сравни. Вот так и было. Избили его. Дальше я не смотрел, грустно стало… — Палладас скомкал салфетку и, протерев руки, небрежно бросил ее в пустую тарелку. — А грустно знаешь отчего? Оттого, что мне не с чем сравнить. Ну нет у меня святыни, представляешь?!
Элинор отвернулся. Он уже давно узнал многое об этом человеке. Нет, мысли читать он не умел. И мысли тут не главное, не из них, мечущихся и непостоянных, состоит личность. Совсем недавно Палладас пережил тяжелую утрату. Как бы он ни скрывал это под улыбчивой маской, такую боль не скроешь. Еще биохимик чувствовал свою вину в этой потере. Он уходил в работу с той же отчаянностью, с какой многие ныряют в бутылку. Возможно, об этой «святыне» он и говорил. И дальнейшее подтвердило догадку Зила:
— Потому что, парень, когда оно есть, рядом, всегда… то оно как будто и не святыня вовсе. Знаешь, что скажу… бывает ведь, что любимая рука подписывает тебе смертный приговор…
Тут фаустянин не сдержался, перебил:
— А вы считаете, что скрыться от всего света, спрятаться в монастыре, ослепить себя, уснуть сердцем, ничего не чувствовать, ни к кому не привязываться — выход?
Элинор нарочно поймал взгляд собеседника и не дал тому отвести глаза.
Палладас, кажется, смутился: и тому, что он много старше, а этот юнец задает каверзные и довольно мудрые вопросы, и тому, что разоткровенничался с посторонним. Но ученый сейчас испытывал что-то сродни известному «эффекту пассажиров», когда попутчики раскрепощаются, зная, что судьба никогда больше не сведет их вместе, начинают говорить о себе такие вещи, в которых не признаются даже собственному отражению…
— Нет, не то я хотел… Да забудь! — землянин отмахнулся, легко хохотнул и выложил перед Зилом небольшую пластиковую коробочку. — Как договаривались. Здесь три штуки. Апробированные. Только вот точит меня подозрение, что понадобились они не для хороших дел. Не знаю, кому ты служишь, всё через десятые руки шло… Но… в общем, ты мне почему-то понравился, парень. Со мной так бывает — вижу человека впервые, а как будто… Ладно, плюнь. Короче, играешься ты с огнем, как и я. Но мне средства нужны для работы. Не оправдание, конечно, однако хочу проект раскрутить, не афишируя пока перед властями. Тут ведь чистой игры не дождешься, если прознают…
— Тогда зачем вы в это ввязались?
— А ты себя об этом спроси, парень! Себя! Ты вот зачем ввязался? На карьериста… ну, не тянешь, мягко говоря…
— Допустим, я «синт»…
— Ты? «Синт»? Ну и юмор у тебя! — Палладас взял у него деньги и, не считая, спрятал во внутренний карман куртки, висящей на спинке его стула. — Добро, договорились. Хочешь быть «синтом» — будь им. Я просто по-человечески посоветовать хочу тебе: приготовь пути к отступлению. Не бойся предать хозяев — они в случае надобности перешагнут через тебя и даже не споткнутся. А вот я на месте некоторых обзавелся бы хорошей, но маленькой стереокамерой и фиксировал бы все любопытные моменты моей невеселой жизни… В карты играешь?
— Нет.
— Да ты прям монах! Ладно, монах, слушай дядьку Змия. Яблочко хочешь? Нет? Ну ничего, слушай. Все равно плохому научу. Есть в карточной игре такая ерунда, как козыри. Вернее, совсем они не ерунда, за счет них-то ты и выигрываешь. Они тебе нужны до зарезу. И вот ты сидишь, просчитываешь варианты. Тут и твоя интуиция не последнюю роль играет, и удачливость. Но башка, парень — это главное. Она тебе на сто ходов вперед может все продумать, если ее правильно применять. Так вот, некоторые снимки из жизни господ N, которых ты наверняка знаешь, а я нет, могут когда-нибудь стать теми самыми козырями в твоей игре. Ну а не пригодятся — так никогда не поздно предать их жертвенному огню… на алтаре верности, кхем-кхем… Ну все, «синт», монах и просто хороший парень по фамилии Инкогнито… пора мне. Мы в расчете.
Зил пожал его еще крепкую, но явно исхудалую ладонь (как хорошо запомнилось пятнышко кислотного ожога у него на большом пальце!), и Палладас, коротко кивнув, растворился в снежной свистопляске темного зимнего вечера.
На Земле все так неоднозначно: то снег, то жара. А стереокамера — это, может быть, и правда выход…
8. Рассказ о призраке
Элинор возвращался на Эсеф катером. Ему запретили пользоваться трансдематериализатором на обратном пути. Не захотели рисковать тем, что он получил от Палладаса.
Фаустянин попытался узнать, что же там, в той металлической коробочке, но она оказалась прочно запаянной. Любая попытка вскрыть ее стала бы замечена.
В ожидании гиперпространственного сна Элинор просто читал и старался не думать над словами биохимика. Он впервые так хорошо ощутил, что означает запретить себе о чем-то думать, поймав себя на потребности в шестой раз перечитать одну и ту же строчку.
И тогда он прибегнул к простому, но очень действенному способу, когда надо уснуть, а спать еще хочется не очень, локти отчего-то становятся лишними, мешают… в общем, когда виновато всё и все, но только не твое нежелание спать. Зил просто начал перебирать памятные моменты своей прошлой жизни и запутывать мысли. Одно цепляется за другое, другое — за третье, и уже не помнишь, с чего начал, а того только и надо… и снова что-то вспоминаешь, проваливаясь, вертишься, словно вода, которую засасывает в слив…
И в полусне-полунаяву мелькнул на одном из ярусов «слива» эпизод, за который зацепилось воображение, а вода пустых мыслей обрушилась дальше…
Вирт и Сит, вечные друзья и вечные противники, «посошник» и «цепник», плохо проявив себя на молебне (шептались о постороннем), были наказаны. Вскоре за «мечтательность» наказали и Зила. В молельне остался лишь смиренный Квай, а неугомонных друзей приговорили к исправительным работам: рубить дрова — кто пробовал разрубить это твердокаменное дерево породы cileus giate, тот поймет — и таскать их к большой машине, стоящей за монастырской стеной. Мальчишки баловались, но дело спорилось. От их мокрых разгоряченных тел шел пар, им было жарко и весело, несмотря на стылую морось. Когда же из часовни выглядывал суровый наставник Маркуарий, наказанные становились воплощенной благочинностью — три этаких воплощенных благочинности!
— О чем же это вы шептались на молебне, братья? — спросил Элинор, не в первый раз замечая их таинственные переглядывания.
— А мы не скажем тебе, брат Зил! — поддразнил его огненновласый Сит.
— Да будет тебе, Сит Рэв! — Вирт толкнул друга локтем. — Зилу можно. Недавно приходил священник из Рэстурина, помнишь?
— Толстячок? — Зил с удовольствием рубанул по очередному чурбаку, легко перевернул топор с насаженным на лезвие поленцем и обрушил обухом на пенек; чурбак разлетелся на две части.