Тень звука
Шрифт:
лежит личиночка двуполая,
в ней – Смертожизнь.
Аминь!
Жизнь для цыпленка, смерть – для скорлупки –
жизнь.
Дзинь!
Чьи очки под колесами хрупнули?!
Дзинь...
Жизнь
к
в зубах с зайчихиной –
смертью?
Смерть
в ракетах лежит,
в которых гарантия жизни?
Жизнь
зародилась из бездн»
называемых смертью.
Смерть
нам приносит процесс,
называемый жизнью.
Дзинь...
Великий превратится в точку.
Искра – в зарю.
Кончины наши и источники
в микромиру.
Ты наравне с Первосоздателем
вступил в игру,
мой Доктор, бритый по-солдатски,
зло изменяющий к добру.
4
Какая мука – первый твой надрез
под экспериментальную вакцину
связисту, синеглазому, как сыну!..
А вдруг неуправляема болезнь?..
Имеем ли мы право вызвать смерть?
Вдруг микросмерть взорвется эпидемией?
А где-то под тобою Оппенгеймер
над атомом неловок, как медведь...
ЭПИЛОГ, в котором автор встречается с героем
ну, вот мы и повидались.
Кабинет рентгенолога – исповедальня.
Кто-то зябко за локоть меня пододвинул.
Я замер.
глядел сквозь меня
золотыми глазами.
Я узнал эти Очи,
человечество зрящие.
Что ты зришь во мне, Осень,
в жизни –
Где какие разрухи, полеты, пороки
и затоптанные болевые пороги?
Его – Время язвительно
изнутри оглашало собою.
Пусть мы скромны и бренны.
Но, как жемчуг усердный,
вызревает в нас Время,
как ребенок под сердцем.
И внезапно, как слон,
в нас проснется, дубася,
очарованный звон
Чрезвычайного Часа.
Час – что сверит грудклетку
с гласом неба и Леты,
Час набатом знобящим,
как «Не лепо ли бяше».
Час, как яблонный Спас
в августовских чертогах.
Станет планка для вас
подведенной чертою.
Вы с Россией одни.
Вы услали посредников.
Смерть – рожденью сродни.
В этом счастье последнее.
Тогда вздрогнувший Блок
возглашает:«Двенадцать».
Отрок сжался в прыжок
к амбразуре прижаться.
Для того я рожден
под хрустального синью,
чтоб транслировать звон
небосклонов России.
Да не минет нас чаша
Чрезвычайного Часа.
Портрет Плисецкой
* * *
В ее имени слышится плеск аплодисментов. Она рифмуется с плакучими лиственницами, с персидской сиренью, Елисейскими полями, с Пришествием. Есть полюса географические, температурные, магнитные. Плисецкая – полюс магии. Она ввинчивает зал в неистовую воронку своих тридцати двух фуэте, своего темперамента, ворожит, закручивает: не отпускает. Есть балерины тишины, балерины-снежины – они тают. Эта же какая-то адская искра. Она гибнет – полпланеты спалит! Даже тишина ее – бешеная, орущая тишина ожидания, активно напряженная тишина между молнией и громовым ударом. Плисецкая – Цветаева балета. Ее ритм крут, взрывен.
* * *
Жила-была девочка – Майя ли, Марина ли – не в этом суть. Диковатость ее с детства была пуглива и уже пугала. Проглядывалась сила предопределенности ее. Ее кормят манной кашей, молочной лапшой, до боли затягивают в косички, втискивают первые буквы в косые клетки; серебряная монетка, которой она играет, блеснув ребрышком, закатывается под пыльное брюхо буфета. А ее уже мучит дар ее – неясный самой себе, но нешуточный.
«Что же мне делать, певцу и первенцу,