Теневой путь 4. Арена теней
Шрифт:
Рахе опускает голову на руки. Кайл как-то весь посерел и осунулся.
— Похоже, ребята, что мы все погибшие люди, — безнадежно говорит он.
Никто не отвечает. Мертвой тяжестью повисли между этими стенами молчание и тревога…
Рахе уходит, а я еще долго сижу у Кайла. Он подпер голову руками.
— Все наши усилия напрасны, Эрнст. Мы люди конченые, а жизнь идет вперед, словно войны и не было. Пройдет немного времени, и наша смена на школьных скамьях будет жадно, с горящими глазами, слушать рассказы о войне, мальчики будут рваться прочь от школьной скуки и жалеть, что они не были участниками героических подвигов. Уже сейчас они бегут в добровольческие
— Кайл… — Я сажусь рядом с ним и кладу руку на его узкие плечи.
На лице у него безутешная улыбка. Он тихо говорит:
— Когда-то, до войны, у меня была такая, знаешь, ученическая любовь. Несколько недель назад я встретил эту девушку. Мне показалось, что она стала еще красивее. В ней вдруг словно ожило для меня все наше прошлое. Мы стали часто встречаться, и вдруг я почувствовал… — Кайл кладет голову на стол. Когда он поднимает ее, глаза его кажутся помертвевшими от муки. — Все это не для меня теперь, Эрнст… Ведь я болен…
Он встает и открывает окно. Там, за окном, темная ночь и множество звезд. Подавленный, не отрываясь, я смотрю в одну точку. Кайл долго глядит вдаль. Потом поворачивается ко мне:
— А помнишь, Эрнст, как мы с томиком Эйхендорфа целыми ночами бродили по лесам?
— Да, Кайл, — живо отзываюсь я, обрадованный тем, что мысли его приняли другое направление, — это было поздним летом. А помнишь, как мы поймали ежа?
Лицо у Кайла разглаживается:
— А потом мечтали о всяких приключениях… Помнишь, почтовые кареты, охотничьи рога, звезды… Мы еще хотели бежать в Италию.
— Да, но почтовая карета, которая должна была забрать нас, не пришла, а на поезд у нас не было денег.
Лицо у Кайла проясняется, оно даже как-то загадочно светится радостью.
— А потом мы читали «Вертера»… — говорит он.
— И пили вино, — подхватываю я.
Он улыбается:
— И еще читали «Зеленого Генриха»… Помнишь, как мы спорили о Юдифи?
Я киваю:
— Но потом ты больше всего любил Гельдерлина.
Кайл как-то странно спокоен и умиротворен. Речь его тиха и мягка.
— Каких мы только планов не строили, какими благородными людьми хотели мы стать! А стали просто жалкими псами, Эрнст…
— Да, — отвечаю я задумчиво, — куда все это девалось?
Мы стоим рядом, облокотившись о подоконник, и смотрим в окно. Ветер запутался в вишневых деревьях. Они тихо шумят. Звезда падает. Бьет полночь.
— Надо спать, Эрнст. — Кайл протягивает мне руку. — Спокойной ночи!
— Спокойной ночи, Кайл!
Поздно ночью вдруг раздается сильный стук в дверь. Я вскакиваю в испуге:
— Кто там?
— Я — Карл. Открой!
Я вмиг на ногах.
Карл врывается в комнату:
— Кайл…
Я хватаю его за плечи:
— Что с Кайлом?
— Умер…
Комната завертелась у меня перед глазами. Я сажусь на кровать.
— Доктора!
Карл ударяет стулом о пол, так что стул разлетается в щепки.
— Он умер, Эрнст… Вскрыл себе вены…
Не помню, как я оделся. Не помню, как я попал туда. Внезапно передо мной — комната, яркий свет, кровь, невыносимое поблескивание и сверкание кварцев и камней, а перед ними в кресле — бесконечно усталая, тонкая, сгорбившаяся фигура, ужасающе бледное, заострившееся лицо и полузакрытые потухшие глаза…
Я не понимаю, что происходит. Здесь его мать, здесь Карл, какой-то шум, кто-то громко о чем-то говорит; да, да, понял, мне надо остаться здесь, они хотят кого-то привести, я молча киваю, опускаюсь на диван, двери хлопают, я не в состоянии шевельнуться, не в состоянии слова вымолвить, я вдруг оказываюсь один на один с Кайлом и смотрю на него…
Последним у Кайла был Карл. Кайл был как-то странно тих и почти радостен. Когда Карл ушел, Кайл привел свои немногочисленные вещи в порядок и некоторое время писал. Потом придвинул кресло к окну и поставил на стол миску с теплой водой. Он запер дверь на ключ, сел в кресло и, опустив руки в воду, вскрыл вены. Боль ощущалась слабо. Он смотрел, как вытекает кровь — картина, которую он часто себе рисовал: из жил его выливается вся эта ненавистная, отравленная кровь.
В комнате все вдруг приняло необычайно отчетливые очертания. Он видел каждую книжку, каждый гвоздь, каждый блик на камнях коллекции, видел пестроту, краски, он чувствовал — это его комната. Она проникла в него, она вошла в его дыхание, она срослась с ним. Потом стала отодвигаться. Заволоклась туманом. Мелькнули видения юности. Эйхендорф, леса, тоска по родине. Примирение, без страдания. За лесами возникла колючая проволока, белые облачка шрапнели, взрывы тяжелых снарядов. Но теперь страха не было. Взрывы — словно заглушенный звон колоколов. Звон усилился, но леса не исчезали. Звон становился все сильней и сильней, словно в голове стоял этот звон, и голова, казалось, вот-вот расколется. Потом потемнело в глазах. Колокола начали затихать, и вечер вошел в окно, подплыли облака, расстилаясь у самых ног. Он всегда мечтал увидеть когда-нибудь фламинго — теперь он знал: это фламинго с розово-серыми широкими крыльями, много их — целый клин… Не так ли летели когда-то дикие гуси, клином летели на красный диск луны, красный, как мак во Фландрии?.. Пейзаж все ширился, леса опускались ниже, ниже, сверкнули серебром реки и острова, розово-серые крылья поднимались все выше, и все светлел и ширился горизонт. А вот и море… Но вдруг, горячо распирая горло, рванулся ввысь черный крик, последняя мысль хлынула в уходящее сознание — страх… Спастись, перевязать руки! Он попробовал встать, быстро поднять руку… Пошатнулся. Тело содрогнулось в последнем усилии, но он уже был слишком слаб. В глазах что-то кружило и кружило, потом уплыло, и огромная птица очень тихо, медленными взмахами опускалась ниже, ниже, и наконец бесшумно сомкнула над ним свои темные крылья.
Чья-то рука отстраняет меня. Опять пришли люди, они наклоняются к Кайлу; я кого-то отшвыриваю: никто не смеет прикасаться к нему… Но тут я вдруг вижу его лицо, холодное, ясное, неузнаваемое, строгое, чужое — я не узнаю его и, шатаясь, отхожу прочь.
Не помню, как я пришел домой. В голове пустота, бессильно лежат руки на спинке стула.
Кайл, я больше не могу. Я тоже больше не могу. Что мне здесь делать? Мы все здесь чужие. Оторванные от корней, сожженные, бесконечно усталые… Почему ты ушел один?
Я встаю. Руки — как в огне. Глаза горят. Чувствую, что меня лихорадит. Мысли путаются. Я не помню, что делаю.
— Возьмите же и меня, — шепчу я, — меня тоже.
Зуб на зуб не попадает от озноба. Руки влажны. С трудом делаю несколько шагов. Перед глазами плывут большие черные круги.
И вдруг я застываю на месте. Открылась дверь? Стукнуло окно? Дрожь пробегает по мне. В открытую дверь я вижу в прихожей на стене, освещенной луной, подле скрипки, мою старую солдатскую куртку. На цыпочках, чтобы она не заметила меня, осторожно выхожу туда, подкрадываюсь к этой серой куртке, которая все разбила — нашу юность, нашу жизнь, срываю ее с вешалки, хочу швырнуть прочь, но неожиданно натягиваю на себя, надеваю ее, чувствую, как она сквозь кожу овладевает мной, дрожу от нестерпимого холода, сердце бешено бьется… Внезапно что-то со звоном рвет тишину, я вздрагиваю, оборачиваюсь и в ужасе жмусь к стене…