Теневой путь 4. Арена теней
Шрифт:
Подавленная горем старая женщина никак не может осмыслить свершившегося…
— И как только мог он это сделать? Он всегда был таким тихим ребенком…
Ленты на старушечьей шляпе дрожат, платочек дрожит, черная мантилья дрожит, вся женщина — один трепещущий клубок страдания.
— Может быть, это случилось потому, что он рос без отца. Ему было всего четыре года, когда умер отец. Но ведь он всегда был таким тихим, славным ребенком…
— Он и сейчас такой же, фрау Роули, — говорю я.
Она цепляется за мои слова и начинает рассказывать о детстве Альберта. Она должна говорить, ей больше невмоготу, соседи приходили, знакомые, даже двое учителей заходили, никто не может понять, как это случилось…
— Им бы следовало держать язык за зубами, — говорю я, — все они виноваты.
Она смотрит на меня непонимающими глазами и опять рассказывает, как Альберт начинал ходить, как он никогда не шалил, — не то что другие дети, он, можно сказать, был даже слишком смирным для мальчика. И теперь вот такое! Как только он мог это сделать?
С удивлением смотрю я на нее. Она ничего не знает об Альберте. Так же, как и моя мать обо мне. Матери, должно быть, могут только любить, — в этом все их понимание своих детей.
— Не забудьте, фрау Роули, — осторожно говорю я, — что Альберт был на войне.
— Да, — отвечает она, — да… да…
Но связи не улавливает.
— Бартшер этот, верно, был очень плохим человеком? — помолчав, тихо спрашивает она.
— Форменный негодяй, — подтверждаю я без обиняков: мне это ничего не стоит.
Не переставая плакать, она кивает:
— Я так и думала. Иначе и быть не могло. Альберт в жизни своей мухи не обидел. Ганс — тот всегда обдирал им крылышки, а Альберт — никогда. Что теперь с ним сделают?
— Большого наказания ему не присудят, — успокаиваю я ее, — он был в сильном возбуждении, а это почти то же, что самооборона.
— Слава богу, — вздыхает она, — а вот портной, который живет над нами, говорит, что его казнят.
— Портной ваш, наверное, спятил, — говорю я.
— И потом он сказал еще, будто Альберт убийца… — Рыдания не дают ей говорить. — Какой же он убийца?.. Не был он убийцей, никогда… никогда…
— С портным этим я как-нибудь посчитаюсь, — в бешенстве говорю я.
— Я даже боюсь теперь выходить из дому, — всхлипывает она, — он всегда стоит у подъезда.
— Я провожу вас, тетушка Роули.
Мы подходим к ее дому.
— Вот он опять стоит там, — боязливо шепчет старушка, указывая на подъезд.
Я выпрямляюсь. Если он сейчас пикнет, я его в порошок изотру, хотя бы меня потом на десять лет укатали. Но, как только мы подходим, он и две женщины, шушукавшиеся с ним, испаряются.
Мы поднимаемся наверх. Мать Альберта показывает мне снимки Ганса и Альберта подростками. При этом она снова начинает плакать, но, будто чем-то пристыженная, сразу перестает. Старики в этом отношении как дети: слезы у них всегда наготове, но высыхают они тоже очень быстро. В коридоре она спрашивает меня:
— А еды-то у него там достаточно, как вы думаете?
— Конечно, достаточно. Во всяком случае, Карл Дарк позаботится на этот счет. Он может достать все, что нужно.
— У меня еще осталось несколько сладких пирожков. Альберт их очень любит. Как вы думаете, позволят мне передать их?
— Попробуйте, — отвечаю я. — И если вам удастся повидать Альберта, скажите ему только одно: Альберт, я знаю, что ты невиновен. Больше ничего.
Она кивает.
— Может быть, я недостаточно заботилась о нем. Но ведь Ганс без ног.
Я успокаиваю ее.
— Бедный мой мальчик… Сидит там теперь один-одинешенек…
Прощаясь, протягиваю старушке руку:
— А с портным я сейчас потолкую. Он вас больше беспокоить не будет.
Портной все еще стоит у подъезда. Плоская физиономия, глупая, обывательская. Он злобно таращит на меня глаза; по морде видно: как только я повернусь спиной, он сейчас же начнет сплетничать. Я дергаю его за полу пиджака.
— Слушай, козел паршивый, если ты еще хоть слово скажешь вон той старушке, — я показываю наверх, — я изуродую тебя, заруби это себе на носу, кукла тряпичная, сплетница старая, — при этом я трясу его, как мешок с тряпьем, я толкаю его так, что он ударяется поясницей о ручку двери, — я еще приду, я изломаю тебе все кости, вшивое отродье, гладильная доска, скотина проклятая!
Для вящей убедительности я отвешиваю ему по здоровенной пощечине справа и слева.
Я успеваю отойти на большое расстояние, когда он разражается визгом:
— Я на вас в суд подам! Это вам обойдется в добрую сотню марок.
Я поворачиваюсь и иду обратно. Он исчезает.
Георг Рахе, грязный, измученный бессонницей, сидит у Кайла.
Он прочел об истории с Альбертом в газетах и тотчас же примчался.
— Мы должны вызволить его оттуда, — говорит он.
Кайл поднимает глаза.
— Если бы нам с полдюжины дельных ребят и автомобиль, — продолжает Рахе, — мы бы это дело сделали. Самый благоприятный момент — когда его поведут в зал суда. Прорываем цепь конвоя, поднимаем суматоху, и двое из нас бегут с Альбертом к машине.
Кайл выслушивает его, с минуту молчит, потом, покачивая головой, возражает:
— Нет, Георг, мы только повредим Альберту, если побег не удастся. Так по крайней мере у него есть надежда выпутаться. Но дело не только в этом. Я-то сам, ни минуты не колеблясь, принял бы участие в организации побега. Но Альберт не захочет бежать.
— Тогда его надо взять силой, — помолчав, заявляет Рахе, — его нужно освободить, чего бы это ни стоило…
Кайл молчит.
— Я тоже думаю, Георг, что все это ни к чему не приведет, — говорю я. — Если мы даже его уведем, он все равно вернется назад. Он чуть не выстрелил в Вилли, когда тот хотел его увести.