Тенгрианец
Шрифт:
То из наречий, на котором заговорил незнакомец, тоже напоминало лай. Но незнакомец явно был тюрок, и понять его не составляло для меня никакого труда.
– Каково твоё имя… друг? – неуверенно спросил я, стараясь выглядеть как можно более безобидно.
Незнакомец нахмурился. Лицо его выразило еще большее непонимание, чем попытки понять мой бахромчатый персидский.
– Я… не знаю… не знаю имени… не помню своё имя я, – наконец выдавил он.
4
– В книге пророка Мусы (расуллях!), с которым говорил сам Всевышний, сказано, что когда Он создавал человека, ангелы на небесах начали сомневаться. Зачем, спросили они, Ты создаешь тело, лишенное
И ответствовал Всевышний: смотрите, ангелы, сами, и узреете вы. И первое, что сделал человек, в первый свой день жизни, было тем, что начал человек давать всему вокруг себя имена. Дерево в райском саду, плоды его, животные в нем, реки, холмы, небеса – всё человек стал называть именами. А вы на такое способны? – спросил ангелов Всевышний. И согласились ангелы с тем, что велик человек.
Стало быть, имя – самое важное, что есть у человека? Как его можно не помнить? Вот меня зовут Аляутдин. А как твоё имя, незнакомец?
– Если верить твоему рассказу, большую часть которого я не понял, человек сам себе имени не даёт, ему его дают другие люди, так?
– Да, но не знать своего имени…
– Я не говорю, что не знаю его. Я его не помню.
– Хорошо. Хорошо. Но помнишь же ты имена других? Как зовут твоего отца?
– Хм… Моего отца зовут… Его зовут… Нет, не помню.
– Кого же ты помнишь? Мать?
– Ммм… – незнакомец задумался. Прошло еще какое-то время, но из его гнездоподобной головы не вылупился никакой ответ.
– Не помнишь имя собственной матери? – Я был озадачен. – Стало быть, ты потерял память, – заключил я.
В ту пору я был неопытным юношей, разум которого питался одними лишь книгами. Моё осознание мира было несколько наивным, о чем можно судить по той рукописи двадцатилетней давности. Я был несдержан, слишком трепетно идеалистичен и не мог отличить множество полуправд и компромиссов от самой обычной лжи. И была среди книг, что я читал, одна, называемая «Трактат о небесах, о мире духов, джиннов и мирах, созданных Всевышним». В этой книге писалось многое о райских садах Бостан и Гулистан, описывались все блага, которые получат праведники после смерти, запахи райских дерев, прохлада рек, облик гурий, еда, питье и одежды. Описывались также ангелы и джинны. Думаю, автор сей книги хотел показать, что рай подобен земле, а ангелы подобны людям. И что джинны, пусть и созданы из пламени и слышат, как на небесах разговаривают ангелы, тоже подобны людям. Как люди, они могут почитать Всевышнего и отрицать его, верить в него и не верить, служить добру, как в той арабской сказке, или служить злу.
«Мог джинн и потерять память. Мог и не помнить, верует ли он во Всевышнего или отринул Его. Впрочем, это не доказывает, что он джинн. Как и не опровергает, что он человек,» – рассуждения в моей голове о происхождении моего гостя не давали мне покоя.
– Ты хоть что-нибудь помнишь? – спросил я, – как попал сюда, помнишь?
– Помню, – неуверенно ответил мой гость. Его лицо озарилось на мгновение: – Вода с неба лилась, словно водопад из полноводной реки. Огненные стрелы обрушились на меня. Я бежал. Боюсь я огненных стрел более чем любых других. В деште негде спрятаться от них. Я увидел свет в окошке и побежал в его сторону. Я стучал, а стрелы били где-то рядом. И вот я здесь.
«Он боится молний, – подумал я, – Джинны точно
Я успокоил себя. Мой гость сидел спокойно и тихо. Я бы даже сказал, что он расслабился. Он грелся у свечи. Казался вполне себе человеком. Крепкая, тяжелая челюсть. Мясистые ровные уши. Большие черные блестящие глаза, глубоко посаженные под могучим лбом. Если, как говорят, на плечах человека во время его жизни сидит до тридцати ангелов, то на шее моего нового знакомого поместилось бы не менее сотни. Если, конечно, он человек.
Он уже перестал озираться и стрелять взглядом на обстановку моей комнаты, казавшуюся ему какой-то диковинной даже несмотря на всю её убогость. Его взгляд, казалось, был прикован к свече, отражавшейся в его чуть подкашивающихся глазах. Его голова чуть склонилась на сторону.
– Ладно, незнакомец, – понял я, – давай попробуем заснуть. Вот тебе, – я взял с моей лежанки свой халат – почти всё, что у меня было – и бросил его незнакомцу, – спи здесь, – я указал на пол прямо под ногами гостя. – А я буду спать здесь.
Мой гость как ни в чём ни бывало расстелил халат на полу и улёгся на него одним плечом (едва ли моего халата хватило бы на сколь-либо большую площадь). Я затушил свечу и лёг на своё место.
Погасшая свеча отразилась на моих веках двумя бесформенными фигурами, чуть закружившимися под потолком. «Джинны, – думал я, засыпая, – как вы мне надоели. Я очень, очень хочу спать. Отпустите меня ко сну».
Тут я услышал энергичный, словно полёт копья, храп. Мой гость пребывал если не в райских садах, то в местах, очень на них похожих.
5
Утром, проснувшись по обыкновению для салята, я открыл глаза и прислушался. Незнакомец уже не храпел, но мирно и довольно смачно посапывал в углу. Я попытался разбудить его принять дарет и совершить салят, но он лишь отмахнулся моим халатом и, причмокнув, продолжил спать. Подняв халат и надев его, я прихватил кувшин с водой и вышел на улицу: совершать салят в маленькой комнате со спящим великаном было как минимум неудобно.
Прямо во время салята, стоя лицом к дешту, я почему-то начал думать о чём-то постороннем. Какая-то мысль отвлекала меня. Собравшись, я докончил чтение суры, собрал коврик и сел на камень возле моей двери, решив додумать мысль до конца.
«Наверное, он всё же человек. Он не убил и не ограбил меня. Он мирно спит. Наверное, ему действительно было страшно вчерашней ночью. Но почему он ничего не помнит? Не помнит имени своего и Бога? При этом он помнит, как бежал от молний и увидел моё окно, – значит, память он потерял раньше. Надо помочь ему. Надо отвести его…»
Это решение было самым очевидным для меня. Единственным решением загадки моего ночного гостя было отвести его в город к имаму. Показать имаму, чтобы тот почитал при нём молитву – и память вернётся, рассуждал я. Вспомнит имя Всевышнего и Пророка его, а если не верует в них, то поверит. «Человек он или джинн, а уверовать во Всевышнего – может и должен,» – подумал я. Но тут же устыдился своей мысли, ибо была в ней скрытая двусмысленность-гордыня: уж очень праведно было бы мне обратить самого джинна в веру, слишком праведно.